Проклятье

— Еще пой! — сказал Юрась, садясь рядом. — Хошь, я тебе пива спрошу? — И добавил, чувствуя, как сразу полегчало: — Я сердечные песни страсть как люблю!

— Трудно мне, — пожаловался Кёмуль. — Я ведь сирота! Папки-мамки нет, деда-бабки нет... Жениться забоялся. Кого мне любить, а? Трактирщика? Ну, кашу я люблю. С телячьими мозгами. Так каша, пожалуй, не в счет. Вот и не складывается про эту... про телячью...

И задумался, напевая:

У любви есть крылья, У любви есть... э-э...

— Хвост! — подсказал Юрась.

— Хвост? — засомневался байкарь.

— Ага! Красивый такой, пушистенький...

— Ну, допустим...

У любви есть крылья, У любви есть хвост, Пусть ее забыли...

— Лезет в полный рост!

— Да? А что, разумно...

Честное слово, Юрась Ложечник чувствовал себя счастливым. Домой он вернулся к обеду. Жена сидела во дворе, перед битыми баклушами, и сосредоточенно резала уже третью ложку. Получалось красиво: с ручкой в виде свитых вместе хвостов. Вспомнив про «хвост любви», Юрась растрогался. Тихонько подкравшись к супружнице, он присел рядом, на корточки. Притих, думая о чем-то странном. Сам не заметил, как погладил жену по тощей спине.

— Иди есть, — ответила жена. — Стынет.

— Успеется...

— Горячее для брюха полезней.

— А, моему брюху хоть гвоздь давай! Слушай, а почему у нас детей нет?

Не прекращая работы, жена пожала плечами.

— Кто его знает, Юрась. Не сложилось. А может, я пустая.

— Полно языком молоть! Пустая она! Такая лапушка, и пустая!

— Ты-то у нас орел...

— Где там орел! Петух я драный!

— Я ж помню. Бил девок, как кречет — уток. Меня в лещину заволок, глазом моргнуть не успела. Маманя ругалась, говорила: обманет, не женится... А ты взял и ей назло женился.

— Будут, — уверенно заявил Ложечник. — Я тебе точно говорю: будут дети. Мы с тобой еще совсем молодые...

И с пронзительной ясностью увидел, как обещанный на завтра гроб тает в тумане. На рассвете следующего за Гурьиным дня Баська Хробачиха, главная поселковая сплетница, ринулась в обход.

— Как дела?! — кричала она, притворяясь глухой. — Ась? Дела-то как?!

Кликуша останавливалась у каждой хаты.

— Как дела, Янчик? А у Ирмы как дела? А детки что, здоровы?

Вслед Баське лаяли собаки. Кто-то бранился спросонок. Кто-то отзывался сразу, кто-то — погодя. Старая Сычиха бросила в кликушу мокрой тряпкой. Юрась пообещал вытянуть кнутом. А Баська все неслась, как оглашенная, все голосила:

— Как дела, Сёмочка? Как дела, Тёмочка?

Плевать ей было на чужие дела. Просто до смерти хотелось знать: кого будем сегодня хоронить? К сожалению, по всему выходило, что никого.

— Как дела, Кёмочка?

— Не дождешься! — напрямую ответил байкарь Кёмуль. И вслух подумал, глядя на Хробачиху: — А ведь и эта шишига кого-то любит. Раз жива покамест...

— Сплетни она любит, — буркнул хмурый трактирщик.

Вчера вечером он устроил всем посетителям праздничную скидку. Сегодня эта идея уже не казалась ему столь привлекательной.

— Нет, — не согласился Кёмуль. — Сплетни, они не в счет.

* * *

...Малефик вздохнул и отпустил пратеритные нити. Прошлое начало таять, глубоководной рыбой возвращаясь в пучины человеческой памяти. Прошлое устало ничуть не меньше мага. Сперва тебя без лишних церемоний извлекают на поверхность, где ты чуть не лопаешься мыльным пузырем; затем отряхивают пыль, вертят, разглядывают со всех сторон... И не захочешь, а утомишься. Фигуры Никлаша Тесли, пьяницы Сыча, Тёмки с Сёмкой, Баськи Хробачихи истончились, делаясь прозрачными... Исчезли.

Вместо прадедов и прабабок во дворе стояли правнуки и правнучки. Пришли все, кого звали. Никто не увильнул. Правда, их воспоминания мало что добавили к картине, возникшей перед малефиком во время рассказа Юрася Ложечника.

Люди с надеждой смотрели на столичного гостя. Магистра Высокой Науки, мага высшей квалификации. Люди ждали его слова. Вердикта. Приговора. Черты под сотней проклятых лет. А маг медлил. Выходя из транса, он успел прощупать складки Вышних Эмпиреев над поселком. А кое-какие замеры сделал еще утром, на подъезде к Ясным Заусенцам. Результаты наблюдений лишь подтвердили то, в чем малефик не сомневался с самого начала. Но озвучивать выводы он не спешил.

— Так что, мастер? Эта... Изучили? — не вытерпел наконец староста.

— Изучил, — кивнул Андреа Мускулюс.

— И... как? Выветрилось?

— Сгинуло?

— Выдохлось?

Малефик самую малость — чтоб не сглазить кого ненароком! — открыл третий глаз: «вороний баньши». Когда он хмуро обвел собравшихся взглядом, люди попятились. Строгалей мороз продрал по коже. Но ретироваться никто и не подумал. Все жаждали узнать ответ.

— Вы б язычки-то попридержали, любезные! Выдохлось? Сгинуло? Проклятие великого — нет, величайшего! — Нихона Седовласца? Губителя Жжёного Покляпца?! Изобретателя скреп-горгулий?! Вы меня изумляете...

Строгали опустили взоры.

— Он вашим предкам что сказал? «Пусть тяготеет до скончания веков!» А Нихоново слово — тверже камня. Уж я-то знаю! У меня и диплом, идиссертат...

— Эх! — зашептались в народе. — Вона!

— Слыхала, Малася?

— Ага. Как сказал, значит, так и будет.

— До скончания? Это сколько: до скончания?..

— Ну, ежели диплом, тогда сливайте воду...

Тяжкий вздох вырвался из уст яснозаусенцев. Словно осень закончилась, не начавшись, и порыв стылого ветра пронесся над двором. Брёшка Хробачиха охнула, в испуге зажав рот ладонью.

— Да за что ж нам такое наказанье?!

— Прадеды провинились, а мы — страдай?

— Где ж справедливость?

— Уж сто лет в обед...

Староста бочком подобрался ближе к малефику.

— А убрать его как-нибудь нельзя? — вкрадчиво поинтересовался

— Снять, расточить, в меду сварить? Вы ж сами сказывали — по этой, мол, части. А мы б, ясен заусенец, в долгу не остались. Вы не сумлевайтесь, отблагодарим!

Говорил Юрась тихо. Но строгали вдруг примолкли, и Ложечника услышал каждый.

— Снять Нихоново проклятие? Да вы смеетесь, сударь?! Не родился еще тот маг, кто бы слово Нихона вспять обратил! Даже за взятку! Постыдитесь!

Маланка Невдалая жалостливо хлюпнула носом.

— И что, никакой управы на заразу не найти?

— Никакой! — развеял Андреа робкий призрак надежды.

— Как же нам жить теперь?

— Ить житья-то и нетути!

— Хоть в гроб ложись!

— Что, сильно докучает? — малефик закрыл третий глаз и, прищурясь, оглядел собравшихся заново, по-человечески. — Прямо-таки жизни нет?