Проклятие Гиацинтов

— Опасная игра, — согласился толстяк, — однако за Жужку ты не беспокойся, я слышал, у нее такая крыша, что особо не подступишься.

— Крыша? — насторожилась Ларисса. — У Жужки?

— А что? — ухмыльнулся толстяк. — Что особенного-то? Вы думаете, откуда такие деньги у Жужки? От продажи картин? Да бросьте! И даже не в деньгах дело, а в смелости… Говорят, Жужка водит дружбу с…

Он не договорил, потому что подошли поздороваться какие-то новые посетители выставки. Лерон заметила, что по лицу Лариссы скользнуло раздражение, мгновенно, впрочем, подавленное. Наверное, ей было очень интересно узнать, кто покровительствует Жужке. Соперницы, что ли, опасалась?

Лерон мысленно ругнула себя за прогрессирующий цинизм и пошла к другим картинам. Вроде бы мелькнуло этакое милитаризованное полотно а-ля «Клятва Горациев» Давида, но Лерон лишь скользнула по нему взглядом, подивилась, что на картине только два брата, а не три стоят перед отцом, а на нем почему-то не шлем древнеримский, а маска комического персонажа, — и отошла к картине, перед которой стояло особенно много народу.

Это, само собой, тоже была вариация на классическую тему — Аполлон, оплакивающий убитого им Гиацинта. Как-то раз в Интернете, на страницах livejournal'а, Лерон наткнулась на целую подборку картин и гравюр на эту тему и даже удивилась, узнав, насколько она была популярна среди художников. Полотно Брока запомнилось ей своей нереальной, щемящей красотой, и она не удивилась, обнаружив, что именно она выбрана основой для картины Жужки. Правда, сходство было весьма условным, только расположение основных фигур, да Гиацинт на этой картине был очень схож телосложением с Гиацинтом Брока. Однако фоном служила мастерская художника, в роли метательного диска выступала валявшаяся на земле палитра, заляпанная краской. Палитра, впрочем, была не обычной картонкой, а крышкой от большой консервной банки с остро отточенным краем. И еще странность — Аполлон не только поддерживал умирающего Гиацинта, но и добивал его, острым концом всадив ему в бок обычную кисть художника, да так, что кровь Гиацинта заливала ему руки… Лерон вспомнила: картина Брока в свое время поразила ее тем, что Аполлон на ней был изображен не каноническим атлетом, а совсем молодым и вовсе даже не могучим красавцем — нежным и, можно сказать, томным, не намного старше и сильнее Гиацинта. Но здесь он выглядел далеко за тридцать, и светлого в его облике не было ничего. Сильный, мрачноватый мужчина, развевающиеся волосы почти скрывали его лицо, мышцы набухли на руках, которыми он поддерживал Гиацинта… Снова мелькнуло что-то в памяти, и снова не задержалось это воспоминание, потому что Лерон уставилась на лицо умирающего Гиацинта — и уже не могла оторвать от него глаз. Невероятные черты. Невероятная красота! Слезы наворачиваются на глаза при мысли, что он обречен умереть, этот юноша, почти мальчишка, ему же не больше пятнадцати… ну да, невозможно жить с таким лицом, будь он реален, ему просто проходу не давали бы женщины… да и мужчины, очень может быть, тоже. Не лицо, а чей-то несбывшийся сон о черных глазах, устремленных в никуда, о темных тенях, залегших под ними, и о стрельчатых ресницах, и полуоткрытых губах, с которых срывается стон, и этом теле, в котором уже начала пробуждаться юношеская сила, но не пробудится теперь никогда, увянет, как срезанный цветок…

— Какой он красивый, — проговорила Лерон, чувствуя, как дрожит ее голос, как вздрагивают губы, как трепещет сердце. И тут же спохватилась: и рядом стоят люди, и Ларисса неподалеку, она может это услышать. Оглянулась — да, Ларисса стояла за ее спиной, но вряд ли она что-то услышала, потому что глаза ее были устремлены на Аполлона, а лицо напряжено, как если бы она старалась что-то вспомнить — и не могла.

— Да, Жужка не пожалел для себя красоты! — раздался в это время голос Микки, и тотчас же прозвучал другой, при звуке которого у Лерон мурашки по коже пошли:

— Ты считаешь, что я себе польстил?

Лерон резко обернулась и увидела рядом с собой Гиацинта — живого и невредимого, только лет на десять старше того, который был изображен на картине. На сей раз он был вполне одет — в очень просторные мешковатые джинсы и такую же просторную рубаху, мятую, изжеванную, но с клеймом «Grange de Dior» на рукаве. Не приходилось сомневаться, что и драные джинсы, и алые мокасины тоже принадлежали к эксклюзивным изделиям знаменитых кутюрье и шузмейкеров. Он был очень коротко острижен, и изящные маленькие уши — в одном мерцало колечко медной серьги — тоже казались произведениями искусства. На худой шее была наверчена ворсистая грубая веревка, очень может быть, вышедшая из рук какого-нибудь великого ювелира. Что же говорить о лице… чей-то несбывшийся сон о впалых смугловато-бледных щеках, о черных, сияющих глазах, устремленных в никуда, о темных тенях, залегших под ними, и о стрельчатых ресницах, и о полуоткрытых губах, которые радостно, открыто, победительно улыбаются всем и никому… Чей-то сон? Чей-то? Лерон совершенно точно знала, что это ее сон.

— Польстил, значит? — повторил он.

— Да ладно, шучу, — сказал Микка таким голосом, которого Лерон не только не слышала никогда у него, но даже представить не могла, что услышит когда-нибудь. — Шут-ка!

— Ларисса, привет, — сказал Гиацинт, подставляя щеку, и Ларисса, с лица которой еще не сошло прежнее напряженное, странное выражение, приложилась к ней губами, а потом повернулась к Лерон и сказала:

— Познакомься, Лерон, это и есть автор всех этих работ, Жужка. Наша нижнегорьковская знаменитость! А это Лерон — жена моего дорогого сына. Красивая девушка — и красивая пара получилась, верно?

Жужка смотрел на Лерон с прежней открытой улыбкой, но глаза его вспыхнули — и словно опустели. И в это мгновение Лерон все, абсолютно все узнала о своем муже и этом молодом человеке. Вот почему Микка надевал на нее в их брачную ночь мужские трусы — он воображал, что перед ним Жужка. Вот что он имел в виду, говоря о платье новобрачной с пятнами крови! Вот почему такое мстительное выражение лица было у Лариссы, когда, на вопрос Лерон: «Что это за Жужка?» — она ответила: «А вот это тебе еще предстоит узнать!»

Лерон смотрела в прекрасные черные глаза и понимала, что Гиацинт возненавидел ее с первого взгляда… так же внезапно и бесповоротно, как она влюбилась в него — и тоже с первого взгляда.

* * *

Алёна стояла около памятника Чкалову и смотрела на цоколь. Там была изображена карта маршрутов, по которым летал великий пилот. Раньше, давно, Алёна не понимала, что это карта. Казалось, цоколь памятника покрыт сетью беспорядочных трещин. И она, бывало, долго, с туповатым недоумением, разглядывала эти трещины, пытаясь понять, кому и зачем понадобилось избороздить ими красивый и гладкий камень. Ну, вот и сейчас она смотрела на эту несчастную карту с таким же туповатым недоумением, как некогда — на «трещины». Правда, мысли ее не имели никакого отношения ни к памятнику, ни к самому Чкалову, ни к маршрутам его перелетов.

Только что ей на мобильный позвонила Лада Кунина и с тысячью извинений сообщила, что шоу-дефиле отменяется, переносится на другой день, возможно, на следующей неделе, возможно, еще попозже, но пусть Алёна не волнуется, ей сообщат новую дату. Растерявшись, Алёна спросила, известно ли об этом Галине, которая должна ее привезти в «Пятницу», и получила ответ, что да, конечно, само собой, и ни в какую «Пятницу» никакая Галина не поедет, как и прочие дамы-модели. Алёна вздохнула с подобием облегчения — она ведь не знала телефон Галины и не смогла бы ее предупредить о таких изменениях их вечерних планов. Но штука в том, что она не знала и телефона Ильи… прощаясь, они уговорились, что он приедет прямо в «Пятницу».

— А как же приглашение? — встревожилась было Алёна, но Илья легкомысленно отмахнулся:

— Покажу удостоверение и скажу, что я здесь в интересах своего клиента. Пропустят, адвокатское удостоверение бьет без промаха, не раз проверено!

Решили, что в «Пятнице» они будут держаться подальше друг от друга, чтобы не афишировать свое знакомство (исключительно ради пущего успеха Алёниных разведывательных мероприятий, ведь адвокат — это какой-никакой представитель закона, а убийца Коржакова, коего пытается Алёна установить, этот самый закон, мягко выражаясь, очень сильно нарушил!), а потом, после, Илья отвезет свою новую подругу домой, и… Короче, они оба не возражали, чтобы то, что началось днем, продолжилось ночью. Алёна вспомнила, как он сказал на прощанье, что ему будет ужасно трудно соблюдать конспирацию и не лезть к ней с поцелуями среди толпы народу, а потому он никак не мог уйти, все целовал и целовал ее в прихожей, прижав к стенке, и бормотал между поцелуями, мол, все это просто фантастика. Одной рукой он придерживал подаренную Алёной книжку (ту самую, о приключениях в поезде и страшной мести трем молодым охлобуям), оттого объятия были немножко неуклюжими. А положить книжку он почему-то не догадывался и, придерживая ее локтем, снова и снова бормотал: «Фантастика, фантастика!» Алёне тоже было хорошо с ним, она таяла в его какой-то особенной нежности и неожиданной пылкости, в его восторженной растерянности. Казалось, он долго искал что-то, уже отчаялся найти — и вдруг отыскал, и не мог в это поверить… Кажется, так и не поверил! И, запутавшись в сети поцелуев, они так и забыли обменяться телефонами. Ощущение, будто они давным-давно знакомы, это странное доверие, которое с первой минуты испытывала к Илье Алёна, сыграло дурную шутку с ее памятью. И теперь она не имела представления о том, как предупредить Илью, что она не придет в «Пятницу», что там вообще не состоится мероприятие.

Конечно, не следовало усложнять случившееся: ну, приедет Илья в «Пятницу», ну, узнает на месте, что шоу-дефиле не будет, и… И что? Поедет домой к своей новой подруге? Тогда она должна сидеть дома и ждать его, как Пенелопа?

Алёна Дмитриева не испытывала ни малейшего желания изображать из себя Пенелопу. А вдруг Илья не появится? Ну мало ли по какой причине… Довольно она провела пустых вечеров в ожидании Дракончега! Одно дело — ощущать себя верной супругой, а другое — полной (или худой, нужное подчеркнуть) дурой. Нет, пусть случившееся станет испытанием для Ильи. Если он хочет видеть Алёну снова, то найдет ее телефон. Все решаемо! Он может позвонить Инне и спросить, он может узнать номер у Афанасьева. Или, если не додумается до этого, он может просто приехать к ней — и ждать у подъезда, напевая: «Я здесь, Инезилья, я здесь, под окном!» Впрочем, напевать вовсе не обязательно, достаточно просто ждать. А она пока что заглянет на эту знаменитую выставку знаменитого Жужки, которым так восхищалась Галина.

Она вошла в прохладный холл, купила билет у кассирши, которая не замедлила предупредить ее, что через полчаса выставочный зал уже закроется, кивнула и пошла наверх по лестнице. Сверху навстречу ей сбежал невысокий, очень изящный брюнет, одетый в какие-то живописные лохмотья. В руке он держал кисть, обтирая ее лоскутом ткани. Запах свежей масляной краски смешался с ароматом хорошего парфюма.

Не жалеет на себя духов красавчик. Запах знакомый… А ведь, кажется, зря Алёна обвиняла себя в отсутствии сыскного чутья! Уж не «Agent Provoсateur» ли это? Ну что ж, эти «нотки», этот букет к парню весьма пристал. Такой же… ну вот какой-то такой же, как он.