Проклятие сублейтенанта Замфира

Василе сидел напротив, закинув ногу на ногу, прямой, как спинка его потёртого кожаного дивана. Он цедил коньяк по капле, сжатый и напряжённый, как в приёмной начальника интендантской службы, И пахло в купе похоже: кожей, пылью и столярным лаком. Ему не хотелось здесь быть, он не желал приятельствовать с Сабуровым. Главное он сделал — увёл его от окон Виорики. Теперь Василе решил дождаться, пока поручик опьянеет, и откланяться.

Сабуров поднял бутылку и с осуждением посмотрел на Замфира.

— Лейтенант! Это коньяк, не духи, его пить надо, а не нюхать!

— Я, поручик, не большой поклонник возлияний.

Сабуров посмотрел на него, как на диковинную зверушку из зоосада и налил себе. Потом встал, поднял рюмку на уровень глаз и торжественно произнёс:

— За Его Величество Фердинанда, Божией милостию короля Румынии! За его мудрость, отвагу и решительность!

Замфир нехотя встал и изобразил воодушевление, как смог. Только сунул нос в рюмку, как Сабуров рявкнул:

— За здравствующего монарха до дна!

Это была ловушка. Василе шумно выдохнул и повиновался. Коньяк, вполне приятный в микроскопических дозах, обжёг пищевод. Где-то в глубине вагона густой бас затянул "Многая лета".

— Отец Деян распевается, — сказал Сабуров с усмешкой. — Видать, вторая бутылка пошла. Вы закусывайте, лейтенант! — поручик сунул ему в руку бутерброд с толстым куском колбасы.

Замфир сел. В вагоне было душно, он расстегнул верхнюю пуговицу кителя. Сабуров довольно улыбнулся:

— Оживать начали, а то, право слово, ну чистый манекен на шарнирах.

Нестройный хор голосов с гортанным балканским выговором подхватил многолетствование.

— Там ваши друзья? — Василе кивнул в ту сторону.

— Врагов тут точно нет.

Сабуров разлил, и Замфир ясно увидел, что будет дальше. Ещё рюмки две или три, и его накроет алкогольным туманом. В лучшем случае он уснёт, и поручик посчитает это признаком слабости. В худшем — утратит контроль, язык развяжется, и что он наговорит своему случайному знакомому — одному Господу известно.

— Давайте, друг мой. — Сабуров пододвинул к нему рюмку.

— Скажите, поручик, а зачем вы меня пригласили? Могли бы сейчас петь со своими друзьями.

— Откровенно? Только не примите за оскорбление. Пожалел и испугался. Представил, что меня вот так же командование забросит в какую-то дыру, где всех развлечений — кур по лужам гонять. Одного, без общества, без друзей, без женщин, наконец. Туда, где даже поговорить не с кем. Такая тоска меня обуяла — описать вам не могу.

— Представьте, поручик, в жалости я не нуждаюсь.

Сабуров только отмахнулся.

— Я не хотел вас обидеть, лейтенант. Мой французский не так хорош, как ваш. Мне не всегда удаётся подобрать правильные слова. Давайте лучше выпьем.

— Зачем?

— У спиртного, друг мой, есть замечательная способность. Оно вытаскивает живого человека из мёртвого панциря.

— А если человеку хорошо там, в панцире?

— Задохнётесь, если нос высовывать не будете.

Замфир не сдвинулся с места.

— Вы не можете мне отказать, лейтенант. За вашего монарха мы выпили, теперь нужно выпить за моего. Союзники мы или нет?!

И снова Сабуров вытянулся в полный рост, выпятил мощную грудь.

— За Его Императорское Величество государя Николая Александровича! Многая лета! — громогласно объявил он.

Замфиру ничего не оставалось, как встать напротив и выпить свой бокал до дна. Где-то через пару перегородок басовито подхватил отец Деян с хором подвыпивших сербских офицеров.

— Кажется, нас подслушивают, — ухмыльнулся Сабуров. Лицо его обрело выражение напроказничавшего, но не раскаявшегося мальчишки, и Замфир против воли прыснул. Коньяк разогрел его кровь, расслабил сжатые чуть не до судорог, мышцы спины. Василе сел за стол и приналёг на закуску. Стряпня госпожи Сырбу была простой, но от того не менее вкусной.

— Мне, право, неудобно вырывать вас из компании друзей, — заметил он и с удивлением обнаружил, что говорит с полным ртом. Русский коньяк разрушительно действовал на манеры Замфира. Он смутился, промокнул рот краем белоснежной салфетки, но поручик не обратил на это никакого внимания.

— Друг мой, — сказал он, не отрываясь от обсасывания куриной голени. — Мы могли бы пойти сейчас к нашим балканским фререс де арм… — Произношение поручика было столь чудовищным, что Замфир непроизвольно поморщился. Как многие румынские офицеры, он боготворил Францию, Париж и вовсе считал Новым Иерусалимом, сияющим на холме. Такое вольное обращение с французским языком коробило его возвышенную душу. Гримаса сублейтенанта не осталась незамеченной — Но вас, лейтенант, даже мой французский коробит. Что вы там-то делать будете? Наши сербские братья, особенно, подпив, становятся не в меру общительны. Румынского они не знают, как и латыни тоже, а их французский, уж поверьте, хуже моего. Их язык я… — Поручик застыл, подбирая слова, ничего не придумал и вставил русское: — Через пень-колоду… понимаю, всё-таки языки родственные, а для вас, потомка римских патрициев, српски езык будет сущей абракадаброй. И что вы там делать будете? Не отвечайте. Давайте лучше выпьем.

Он опять налил рюмки до краёв и вытянулся во фрунт и провозгласил:

— За победу братского оружия!

Василе поднялся. На этот раз оторвать зад от диванных подушек было намного тяжелее.

— А обязательно до дна пить? — робко спросил он.

— Не обязательно, — успокоил его поручик. — Но, если на дне останется хоть капля, я немедля сдам вас тайной полиции, как пособника врага и османского шпиона!

Сабуров с нескрываемым удовольствием посмотрел на скисшую физиономию Замфира и расхохотался.

— Вы поверили, что ли? Ну, лейтенант, вы что всерьёз заподозрили во мне жандармского сексота? Не буду я вас сдавать, пейте, сколько хотите. Но завтра мы отправимся на фронт и будем биться за свободу Румынии до последней капли крови. Неужели вы, благородный человек, офицер, сможете выпить за нашу победу не до последней капли коньяка?

— Чувствую себя куклой на ниточках, — пробормотал Замфир, вылил коньяк в рот и продемонстрировал поручику пустой бокал.

— Ну будет вам, обещаю: еще один тост и будете дальше нюхать свою рюмку, сколько захотите.

— Зачем это вам, поручик? — подозрительно спросил Василе. Он нашарил плюшевую подушку и подложил под поясницу. Вертикальная, хоть и мягкая, спинка дивана была не слишком удобной.

Поручик склонился ближе и доверительным шёпотом сказал:

— Дорогой мой лейтенант, у вас такая царственно-бледная кожа… — Он замолчал, и Василе почувствовал, как огнём запылали его уши. Он только открыл рот, чтобы дать отпор наглецу, как поручик невозмутимо продолжил: — что будь вы барышней, ей-богу пал бы сейчас к ногам. Вы совсем на солнце не бываете? Вот право слово, живёте на природе, в первозданной дикости, а виду такого, будто только от куафёра вышли. Были б тут барышни, млели б и таяли от одного вашего вида. Такой тонкий белоснежный лилей в лейтенантских погонах.