Проклятие сублейтенанта Замфира

Замфир вышел за калитку и взобрался на тот пригорок, с которого обычно пересчитывал вагоны проходящих эшелонов. Сел на расстеленную шинель. Луна висела низко, и тень Василе ложилась аккурат на окошко Виорики. Он сидел, обкусывая горькие травинки, смотрел вдаль и всё ждал, когда зашуршит трава за его спиной… И она на самом деле зашуршала. От лёгких шагов за спиной сердце заколотилось, забилось в клетке из рёбер, потом лопнуло, и горячая кровь растеклась по его телу. Замфир боялся шевельнуться, чтобы не расплескать своё счастье. Виорика опустилась рядом на шинель.

— Господин офицер не возражает? — спросила она шёпотом.

— Господин офицер будет польщён, — сдавленно ответил он ей в тон.

Она сидела, обхватив руками колени и смотрела на луну. Замфир любовался её милым, свежим лицом и никак не мог заговорить. Сжавшиеся лёгкие не хотели впускать в себя воздух.

"А ведь этот страх подобен страху смерти! — подумал Василе. — Смерть физического тела или смерть надежды, смерть желания, смерть будущего, каким оно могло бы быть… Нет разницы. Одно простое действие, так говорил Сабуров".

Он посмотрел на тонкое платьице Виорики и сказал хриплым шёпотом:

— Вы замёрзли? Позвольте я… — воздух кончился, и он просто накинул ей на спину свой китель. Коснулся её плеча сквозь сукно и задержал руку на секунду дольше, чем это было прилично. Волосы Виорики пощекотали его нос, они пахли лавандовой водой и свежей подушкой. Василе чихнул и сконфузился, а Виорика тихонько засмеялась и сказала почему-то:

— Вы такой милый!

Замфир наконец-то справился с дыханием.

— Знаете, моя дорогая Виорика… — начал Василе.

— О, я уже дорогая? — она иронично посмотрела на сублейтенанта.

— Да, дорогая. Знаете? Я тут читал накануне стихи Эминеску… Вам нравится Эминеску?

Виорика молча пожала плечами. Замфир начал читать, чувственно и проникновенно, низким волнующим шёпотом:

"Улыбнись! Взглянуть не смею… о, страдалица святая…"

— Почему это я страдалица? — перебила его Виорика.

— Так поэт написал, — растерялся Замфир.

— Вы же мне стихи читаете, значит это про меня. Я страдать не хочу, совсем. И святой быть тоже.

Она чуть-чуть отстранилась от Василе, а ему показалось, что между ними землю расчертила трещина.

"ты улыбкой утоляешь нашу бренную юдоль…" — упрямо продолжил он, и с каждым словом трещина становилась глубже, а Виорика дальше. Замфир вцепился в неё взглядом, как будто мог удержать уплывающую вдаль девушку.

Он представил, как вводит её в дом на Хэрестрэу, почему-то пустой и тёмный. Они идут через комнаты, снимают белые чехлы с мебели. Пахнет пылью, старым деревом, мышиным помётом. Вот они убирают, вдвоём. Он закатил брюки по колена, она подоткнула подол своего платья, и они вместе моют пол. Готовят бутерброды на кухне и едят их прямо там, смеясь, брызгая крошками и запивая свежесваренным кофе. И есть в этой весёлой неустроенности что-то такое свежее и нежное, как липкий от сока росток будущей бурной и красивой жизни, чего не было в его прежних мечтах, где он, как Пигмалион, в изящном доме родителей ваял из Виорики светскую даму. Они как два подростка с общей тайной ищут, где укрыться от любопытных глаз. Обнимаются в заброшенном доме босиком, на ещё мокром паркете, рядом валяются мокрые тряпки, в ведре в грязной воде плавают дохлые мухи. Виорика проводит кончиками пальцев по его щеке, они дрожат, в её движениях — нетерпение, за спиной — ветер из соседнего парка колышет занавески, а за ближайшей дверью — родительская спальня с огромной кроватью, с которой они ещё не успели стянуть чехол. Он смотрит в её глаза, а она — в его, и они, как близнецы, чувствуют одно и то же.

Замфир не сразу понял, что не в мечтах, а наяву глаза Виорики оказались очень близко, и что-то тёплое и мягкое, но внутри упругое коснулось его губ. Он задохнулся, но воздух перестал быть нужным. Всё, что было нужно Василе, теперь исходило из Виорики через этот поцелуй, через любопытный язычок в его рту, как исходит плоду от матери всё, в чём он нуждается. Он не хотел прерываться, но Виорика отодвинулась от него и тихо спросила:

— Тебе нравится вкус?

— Это самый восхитительный вкус на свете, Виорикуца, — искренне выпалил Замфир

— Это манпасье господина Лазареску.

— Мон-пан-сье, — поправил Василе.

— Я запомню, — серьёзно кивнула Виорика и снова прильнула к его губам. Они опустились на шинель, лицом друг к другу, Замфир держал её голову в своих ладонях и был не в силах опустить руки ниже, хоть, кажется, Виорика была и не против. Они лежали, касаясь коленями и целовались, пока на траву сбоку от дома не упало пятно света. Василе увидел его и прошептал: кажется, твоя мама проснулась. Виорика ойкнула, шикнула ему: "Спрячься за насыпью. Как всё стихнет, вернёшься", — и убежала к ретираде. Василе перекатился через рельсы и осторожно выглянул. Госпожа Амалия, укутанная в шерстяной платок, вышла на крыльцо. Увидела дочь, шагающую по двору и злым шёпотом спросила:

— Где тебя черти носят?!

— В отхожее ходила! — в том же духе ответила Виорика.

— Смотри мне! — погрозила мать кулаком.

Кулак Амалии немногим уступал пудовому кулаку Маковея, но девчонка непочтительно фыркнула и скрылась в доме.

Глава 8

Когда всё стихло, Замфир выждал немного и вернулся в дом. В эту ночь он спал без сновидений и проснулся легко. Открыл глаза, поднёс пальцы к носу — они всё ещё пахли лавандовой водой. Что, в сущности, произошло? Коснулся Замфир девичьих губ, узнал их теплоту и мягкость, и лежит теперь, глупо улыбаясь в потолок, а в жилах стучит чистая сила, бьётся, наружу просится. Как сказочный герой Фет Фрумос, слезой рождённый, Василе свод небесный разобьёт, всех врагов сокрушит, любимую спасёт. Страх ушёл, как и не было: нечего бояться, когда всемогущ и бессмертен.

Замфир взял с тумбочки томик Эминеску, покрутил не открывая и бросил обратно — не хочет он больше ни стихов, ни вздохов. Перед зеркалом осмотрел свой набирающий форму торс, напряг бицепс — пока небольшой, но каменно-твёрдый, довольно улыбнулся и подмигнул себе в зеркале, совсем уже по-сабуровски.

Замфир просмотрел телеграфную ленту: ближайший эшелон следовал из Добруджи в Яссы около полудня. Он накинул полотенце на шею и пошёл умываться.

На дворе светило солнце, но уже не так уверенно: в тенях прятался холод, а роса напоминала о скорой утренней изморози. Октябрь надвигался на Гагаузию с неумолимостью германцев, подступающих к Брашову. Амалия на поленнице рубила берёзовые чурки. Её лицо раскраснелось, прядка волос прилипла ко лбу. В её простом, приятном лице Замфир увидел черты Виорики, каких не замечал раньше, и нежность, которую он испытывал к дочери, коснулась и матери.

— Госпожа Амалия, доброе утро! — сказал он. — Давайте я вам помогу!

Амалия выпрямилась, вытерла рукой пот со лба.

— Да что вы, господин офицер, уместно ли вам таким заниматься?

— А вам? Что же господин Сырбу, не вернулся ещё? — Замфир мягко забрал топор из её рук и взгромоздил на пенёк охватистый спил.

— Дай Бог к вечеру доберётся. — Амалия с сомнением посмотрела на Замфира. — А вы, господин офицер, дрова хоть раз в жизни рубили?

— Нет, — без смущения ответил он. — Но если вы покажете, как — научусь.

Вся жизнь сегодня казалась Замфиру открытой и солнечной, словно луг за железнодорожными путями, и всё в ней было просто: поставить полено, ударить лезвием по центру, перевернуть, ударить обухом об пенёк. Простые движения, одно за другим. Амалия с опаской поглядела пару минут, потом успокоилась.

— Спасибо вам, господин офицер. Я тогда пойду плачинты налеплю. Вы только не торопитесь. Полешко поставили — и бейте, рукой не придерживайте. И много не надо: одну кладку на руки соберёте и приносите.