Проклятие визиря. Мария Кантемир
Шрифт:
А сильнейший приступ 16 января свалил Петра с ног. Он слёг в постель, морщился и стонал от боли, когда начинались приступы. Камни шли, и вместо мочи испускал Пётр кровь. Боли были так сильны, что он не мог сдерживаться и начинал кричать. Но его сипловатый голос уже был слышен далеко не во всём дворце...
И всё-таки он всё ещё не понимал, что это конец. Он всё ещё не знал, кому оставить своё наследство, думал и думал, и голова его мучительно тряслась от этих раздумий. Мужского потомства Бог ему не дал — знать, за грехи его, за то, что убил собственного сына.
Внука, девятилетнего Петра, сына Алексея, он совсем не знал, да и не
Вновь и вновь перебирал он всех, с кем шёл по жизни, думал, кому может оставить трон: Меншикову — сразу разворует всю страну. Толстой слишком стар, да и граф всего, и то благоприобретенный.
Так, в сомнениях и размышлениях пополам с жесточайшей болью, шли для него дни. Он уже не кричал, а только тихо стонал, испуская кровь...
Все эти дни были у его ложа и сама Екатерина — у него не было сил прогнать её из конторки, — и Ментиков.
Допытав лекаря Блументроста, они стали готовиться к неизбежному концу. Меншиков приказал именем Екатерины, коронованной императрицы, выдать всем полкам жалованье, которое задолжал им царь за восемь месяцев, всем солдатам была выдана водка и куски мяса — опять же именем императрицы, а уж командира Преображенского полка Бутурлина известил князь, когда подойти к царскому дворцу, — он даст знать...
Но Пётр всё никак не мог написать завещание: он был не в силах примириться с мыслью о смерти, а завещание — это смерть.
И только мольбы и просьбы Меншикова, Толстого заставили его исповедоваться и причаститься — так, на всякий случай, уговаривали они царя.
Он выполнил их просьбу, но всё ещё никак не мог решить, кому оставить Россию, свою страну, за которую он так болел и которую вывел на первое место в Европе...
Мария узнала о мучительной болезни Петра тогда, когда уже весь Петербург, вся столица судачила об этом. Князья Черкасские, с которыми дружил ещё её отец, рассказали ей, что царь настолько плох, что уже не может даже кричать от страшных болей, а лишь тихонько стонет.
Она немедленно собралась и поехала в Троицкую церковь — всегдашнюю обитель, где выплакивала свои молитвы и мечты, где обращалась к Богу так, как будто это был её отец.
Самые большие свечи поставила она в высокий серебряный подсвечник. Но все три свечи, едва она зажгла фитили, вдруг упали, и Мария с ужасом поняла, что пришёл час кончины Петра. Снова и снова зажигала она свечи, снова и снова укрепляла их в подсвечнике, но они гасли, падали, не желая, видно, поддаваться пламени и руке.
Тогда она встала на колени и зашептала так горячо, как ещё никогда не молилась:
— Господи, Всеблагой, даруй мне милость, позволь узнать, что он останется жив, что я ещё увижу его...
Мария не придумывала слов, они лились из неё нескончаемым потоком, так же как нескончаемым потоком лились слёзы.
Она молилась и молилась при потухших свечах — упавших восковых столбиках. Вновь и вновь поднимала она свечи, зажигала их, не прерывая своей молитвы, но руки ли её дрожали, сквозняк ли тому был причиной, только свечи не зажигались, гасли
и почему-то падали через край серебряного высокого подсвечника.Тогда она подошла к старому, морщинистому, с седой длинной бородой священнику и заказала молитву во здравие государя. И священник принял её дар, и прочитал молитву, и кадил, и пели певчие в церкви, напоминая собой ангельский хор, но на душе у неё не становилось легче — она знала, что он умрёт...
Пётр действительно умирал. Но завещания всё не было и не было — не было воли монаршей...
Он уже не стонал, болезнь изнурила его, выпила до дна, и лицо его было бледно и сухо, а глаза почти не открывались. И все, кто были с ним в его последние дни и часы, увидели вдруг, что жизнь утекает из этого огромного тела, утекает медленно, неспешно, оставляя за собой лишь слабую плоть, ещё дышащую, но уже плохо сознающую себя в этом мире.
Но мысль Петра всё ещё билась в тисках — он сам наложил на себя проклятие своим указом о наследнике, которого должен был назвать, а он не знал, кого оставить наследником, кому доверить страну...
Он уже почти не говорил и знаками велел позвать Анну — все так и решили, что Анна, именно она, старшая дочь царя, невеста голштинца Карла-Фридриха, взойдёт на престол. И уже важничали в приёмных залах дворца голштинцы, заранее радуясь, какой жирный кусок можно отхватить у России, как зажать её в тисках налогов, войны за славный немецкий город, как можно будет повести в атаку полки русских солдат и на их штыках покорить всю Европу...
Анна прошла в конторку.
Она встала прямо перед Петром, уверенная, что его последняя воля будет именно такова: она станет его наследницей, она станет российской императрицей.
Но глаза Петра померкли, он ещё начертал на бумаге всего два слова: «Отдайте всё...» Перо выпало из его рук, глаза смежились, жизнь оставила этого великана...
Схватили бумагу, разочарованно глядели на неё, каракули разбросались по листу: «Отдайте всё...» — а кому, кому, так и не сказал Пётр, унёс с собой в могилу имя...
Но не дремал Меншиков, светлейший князь Ижорский, выскочил в залу, объявил, что великий государь преставился, и всем собравшимся возгласил, что, кроме матушки Екатерины, коронованной самим Петром, нет другого правителя. Пытались ему было возражать его враги, знатные бояре, гнушавшиеся пирожником и выскочкой, да застыли при виде штыков, засверкавших в дверях, — то пришёл полк Бутурлина и тут же оцепил дворец...
Пришлось покориться знатным боярам — тут же принести присягу Екатерине Первой, императрице и государыне.
А уж водка и мясо, опять-таки со щедротами выданные новой императрицей солдатам, укрепили их веру в законность торжества Екатерины...
Развернулась теперь Екатерина, — Пётр в последние месяцы запретил коллегиям принимать от императрицы какие-либо приказания и рекомендации, её личное богатство в Амстердамском банке было им конфисковано, и Екатерине приходилось занимать деньги у своих придворных дам. Теперь она была свободна, богата, всесильна.
Правда, она не умела ни читать, ни писать, но постоянные упражнения в течение трёх месяцев подряд научили её подписывать своё имя на государственных бумагах. Большего она не могла бы сделать ни за что в мире. Да ей и не надо было интересоваться государством, на трон которого она вступила, — всем руководили Меншиков и созданный им Верховный тайный совет. От имени императрицы все дела и вершил этот главный орган.