Проклятие визиря. Мария Кантемир

А сама Екатерина погрузилась в самый низкий и грубый разврат. Она и прежде пила много — Пётр пристрастил её к вину, но она ещё сдерживалась при нём. Теперь все завязки ослабли, она не боялась никого и ничего, её служба при Петре кончилась, и пьянство стало её неизменной привычкой и потребностью. Даже по утрам, разговаривая с Меншиковым, приходившим докладывать о делах, она морщилась при одном упоминании о чём-нибудь серьёзном и кокетливо спрашивала его: «Чего бы нам выпить?»

Этим и кончались все её государственные дела. Но после нескольких стаканов водки она находила в себе силы выходить в приёмную залу, где толпилось множество солдат, матросов и работных людей. Всем им она раздавала щедрую милостыню и водку с куском мяса и никогда не отказывалась быть крестной матерью простолюдина.

Ночи она проводила в уединении с одним из своих любовников, которые день ото дня становились всё моложе. До самых похорон Петра она редко показывалась в траурной зале, а если, пошатываясь, нечаянно входила туда, то придворные шептали, что от скорби императрица даже шатается, не в силах сдержать слёзы.

Мария хотела стоять на коленях у гроба всё время, когда Пётр лежал на катафалке посреди обитой чёрным траурной залы, но ей не разрешили этого именем императрицы. И потому она вместе с нескончаемым потоком простолюдинов, допущенных ко гробу, проходила мимо него по нескольку раз в день, пока не закончилась эта траурная церемония.

Она хорошо разглядела черты умершего Петра — на лице его было спокойствие и умиротворение...

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Жизнь потеряла все свои краски и привычные очертания. В окна заглядывали голые сучья таращащихся в небо грязно-серых ободранных деревьев, ярко-красные бархатные канапе и мягкие оттоманки в турецком стиле приобрели какую-то странную уныло-бордовую окраску, точно покрылись вековечным слоем пыли, статуэтки римских философов и учёных как будто принахмурились и осуждающе поджимали мраморные губы, а ярко-жёлтые ковры словно бы давным-давно не чувствовали на себе строгих и неумолимых рук уборщиков и свалялись в невообразимые клочья спутанной шерсти. И сколько бы ни кричала Мария на своих нерадивых слуг, сколько бы ни распекала их за беспорядок и грязь, краски мира всё больше и больше тускнели, постепенно превращаясь в один только серо-бурый цвет.

И лишь в Петропавловском соборе, где стоял мраморный саркофаг с останками Великого Петра, эти краски как будто просыпались, и тогда видна была позолота на строгих и тёмных ликах святых и светлые огоньки свечей, и даже розы, срезанные в оранжерее и положенные на тускло-серебряную выпуклую крышку саркофага, рдели в полумраке собора, словно свежие капли крови...

Она приходила сюда через день. Теперь ей это было можно — отныне никто не мог Запретить ей чтить память венценосца. Это на похоронах ей было запрещено присутствовать: ухмыляясь во весь свой небольшой чувственный рот, Екатерина, теперь уже императрица всероссийская, грубо отказала ей в просьбе проститься с её великим возлюбленным. Всем бывшим полюбовницам царя не отказала — те даже плакали у гроба великого самодержца, прощаясь с ним, а ей, ныне уже совсем неопасной сопернице, не разрешила. Знала, что, коли б не поторопилась она с питьём для царя, быть бы её судьбе в полной катастрофе: упёк бы, конечно, властелин её в монастырь и взял бы на трон эту изнеженную и умнейшую княжну, родовитую и точно такую, какая нужна ему была вместе с ним на престоле.

И во дворец Марии не было хода — запрещено было пускать её везде, где только могла находиться осиротевшая императорская семья.

Впрочем, к этому запрещению Мария отнеслась довольно равнодушно — и раньше не прельщали её куртаги да ассамблеи, единственное, что её привлекало в придворных празднествах, — это возможность увидеть Петра, уловить его приветливый взгляд, обменяться с ним парой-тройкой незначительных, пустых фраз, наполненных особым для неё смыслом. А уж теперь, когда его не было, когда толпились вокруг трона интриганы и любители поживиться, она и вовсе не стремилась к придворной жизни. Жила словно бы в заточении, скорбела по любимому и всё больше и больше отдавалась тоске, так что даже не замечала домашних подробностей, равнодушно отвечала на утренние приветствия братьев и зачастую не расчёсывала свои утратившие золотой блеск волосы и не снимала утренней блузы.

Всё глубже и глубже погружалась княжна в скорбь и великую грусть, и скоро равнодушие и тоска уложили её в постель. Она не вставала по целым дням, вспоминала и воображала Петра живым и могучим.

Больше всего любила Мария представлять себе, как проходит она по кудрявым тропинкам Черной Грязи, любуется вместе с Петром синими зеркалами прелестных прудов этой подаренной им усадьбы, взбегает вместе с ним на высокий берег или спускается в распадки и овраги.

И здесь, в этих её видениях, он был рядом, Мария слышала его дыхание, видела его руки, прижималась к его плечу — только и могла она головой достать до его плеча...

Это было странно: никогда Пётр не бывал в этой её усадьбе, никогда не ступала его нога по зелёным разнотравным лужайкам, никогда он не посещал загородную резиденцию Кантемиров. Но два любимых лица в сознании Марии соединились в одно — она любила усадьбу такой же любовью, какой любила и свой старый дом в Константинополе, и дворец в Яссах. И всё время чудилось ей, что ходит она по старым, истоптанным тропинкам усадьбы вместе с Петром, заходит в те регулярные сады и оранжереи, что развёл ещё её отец, Дмитрий Кантемир, угощает Петра нежнейшим виноградом либо сочной грушей или срывает прямо с куста большие ягоды малины, а то и кисть спелой смородины. По странной прихоти судьбы, по повелению великого царя досталось Кантемирам это родовое имение самых знатных и самых родовитых бояр, всегда стоявших вокруг царского трона.

Основатель династии Романовых, молодой государь и великий князь Михаил Фёдорович, после всех волнений Смутного времени взявший кормило правления в свои руки и отдавший его отцу своему, умнейшему и деятельнейшему патриарху Филарету, задумал в 1626 году жениться и приглядел для себя красавицу Евдокию Лукьяновну из не слишком знатного и богатого рода Стрешневых. Но Стрешневы, пользуясь родством с царём, скоро сделались столь богаты, что сильнее их, пожалуй, никого и не стало в окружении государя.

Пустошь «Черногрязская» до 1633 года числилась в казне — хозяина у неё не было. Вместе с другими землями села Коломенского — вотчины московских великих князей — за 73 рубля купил эту пустошь, действительно пустовавшую во всё время владычества татаро-монголов, отец царицы, Лукьян Степанович Стрешнев. Оказался он хозяином рачительным и удачливым, и уже при его сыне, Семёне Лукьяновиче, в Черной Грязи появились затейливые терема боярского двора и даже фруктовые сады. Но название «Чёрная Грязь» так и сохранилось в этой вотчине: по берегам речки Язвенки, протекавшей здесь, залегали толстые и тягучие слои лечебной чёрной грязи, целительными свойствами которой пользовались не только крестьяне окрестных деревень Шипилово, Орехово, Зябликово, Братеево и Борисово, но даже и животные, которыми изобиловали окрестные леса.

К речке приходили лечить пораненные ноги и лапы и медведи, и красавцы лоси, и кабаны-секачи. Со временем плотный слой этой целебной грязи уменьшился, а возведение на берегах речки затейливых боярских теремов и вовсе низвело лечебные свойства болотной грязи до самого малого.

Зато теперь уже Чёрная Грязь стала именоваться сельцом, потому как рядом с боярскими теремами строились и конюшни, и сараи, и риги, и другие хозяйственные постройки, а для догляда за ними требовались умелые крестьянские руки, так что скоро разрослись и крестьянские поселения, разбросанные вокруг боярских теремов.

Семён Стрешнев, слывший, как и отец, рачительным господином, а также образованным человеком, состоял в самом ближнем окружении царя Алексея Михайловича Романова, отца Петра Первого, был книгочеем, любил беседовать о церковной премудрости и находился в большой чести у Алексея Михайловича не только как его дядя, но и как мудрый советник и удачливый полководец, взявший многие литовские города.

Вот уж при Семёне Лукьяновиче разрослась Чёрная Грязь — боярин устроил здесь богатую усадьбу с расписными теремами, а позади резных, затейливо изукрашенных теремов соорудил мыльню, погреба, сушила, рубленые поварни. Сады при нём разрослись и родили несметное количество фруктов и ягод, огороды давали всё, что нужно для пропитания, а пруд, устроенный на реке Городенке, не только кишел всякой рыбной живностью, но и крутил водяную мельницу, каскадом низвергаясь в другую протекающую вблизи речку.