Проклятие

Вот так-то, триумф, посмертным признанием закончилась цветистая биография Анны Ильиничны. Лучше поздно, чем никогда!

А вот вы отгрохайте 17 лет (на параше не просидишь), а потом и иронизируйте:

— Анна Ильинична, а вы сидели в БУРе?

3. Крах Березняков

Наконец, ничего не зная и не ведая о самоубийстве, о фанфарах и посмертной славе Анны Ильиничны, заявилась в Москву из своих Березняков наша непредсказуемая Губошлепия (очередной набег на Кухню), и это пришлось как раз на сороковины. Ахнули мазурики (не ждали такого подарочка, гром среди ясного неба), однако быстро оправились, молодые были, сил избыток, подл, подл, человек, сказал бы Достоевский.

Муж Марины, эдакая жалкая раскоряка на костылях, пагубные предосудительные последствия, жертва необычайного вывиха, со страшненькой, скучной, деревянной улыбочкой сообщал всем и каждому громким дружески-доверительным, сугубо конфиденциальным шепотом сообщал гадости, наговаривал встречному и поперечному три короба на Анну Ильиничну — страшный характер у тещи, если говорить по правде, невыносимый, ее, конечно, по-человечески бесконечно жаль, ее можно понять, надо понять и простить, простим, простим ее за всё, — пускал подобающую и приличествующую случаю слезу. После слезы начинались рассуждения, с другой, соперничающей стороны, — вы, конечно понимаете, что это клинический случай, типичный, хорошо известный по научной литературе, обстоятельно объяснен, разжеван Фрейдом, характерные симптомы налицо, легко просчитываются и описаны у Ясперса; затем осторожно упоминается о семейном проклятии, пущенном еще во времена Александра III, миротворца, неистовой местечковой бабкой, давящем на психику (вот только когда Кухня узнала о проклятии, узнать-то узнали, но большего значения не придали), объясняется, что ничего странного, загадочного в случившемся нет, вы ж умные люди, сами понимаете, всё на ладошке: шизофрения, мы имеем дело с профессиональной самоубийцей! Точно, как у достопамятной Цветаевой (“Послушайте! Еще меня любите / За то, что я умру) - взбалмошная, аномальная любовь к дочери, черная патология, синдром Цветаевой, неуживчивость, невыносимая сварливость, вздорность, ела их поедом, покойная теща непрерывно раздувала из мухи громадного слона, прямо мамонта, каких в природе не бывает (— Я смерть зову! Страшная катастрофа, у меня пропали очки! — Да вот они, Анна Ильинична!), склочность, стервозность, склонность к самоуправству, ревность, дрянцо с пыльцой, диктаторские замашки, “в комиссарах дух самодержавья”, она тиранствовала непрестанно, непрерывно, заедала чужой век, учила, как жить, взяла такую привычку, лезла куда не надо “комиссар дьявола”, загораживала свет солнца, мешала идти по выбранной дороге, патологическая ненависть к русской Православной церкви, не теща, а сущий изверг, та еще гнида, мешала людям честно жить, честно делать свое дело; дальше говорились о теще-удавленице уж откровенные и несусветные гадости, умственная ущербность, даже слабоумие, да, да, слабоумие, загадочная шизофрения сочеталась с тяжелым запором, выпячивались одни факты, замалчивались другие, установка на гибкую, хитрую мистификацию и продувной психоанализ, то же припев, следует быть честными и справедливыми, не надо обманывать самих себя, она была безнадежна и неизлечимо больна, одно к одному, деструктивный, революционный пафос саморазрушения, пафос жертвы, вы, разумеется, понимали, что Анна Ильинична не могла не кончить, как кончила, это столь естественно, никуда не денешься, не этим, так тем или иным изобретательным фортелем. Словом, жизнь, пусть она и подлянка, продолжается, едем дальше! мы вас ждем на блины с красной икрой, всё, как у людей, без модных новшеств, вкусен блин на поминках, за уши не оторвешь, пальчики оближешь, под водочку отлично идет, угощение на широкую руку, уплетай икру, сколько твоей душеньке угодно. Русские поминки, тризна — можно ли отказаться, когда так радушно приглашают, на таких поминках, если вы русский, невозможно, уж поверьте, искренне и окончательно не улиться, как последняя грязная, подлая свинья…

Дальнейшее нетрудно вычислить, предсказать, хорош спектакль со скандальчиком получился, безобразный постмодернизм вынырнул из-за угла, прощай радения, идеи, прощай община, долой матриархат, трам-бам-бам твою мать! долой, трам-бам-бам твою мать, перемать, гнет, иго, тиранию Марины! изустная апокрифическая, подмигивающая молва куковала и ликовала (еще и еще раз припомним Достоевского, знатока подполья, знатока беспросветно подлого человеческого сердца: Ничто нас так не радует, как падение праведника и позор его). Радуйся вражья рать, Березняки изжиты, свернуты, свергнуты, и если навсегда, то навсегда прощайте, рухнула, как карточный домик, большая, славная семья, союз нерушимый, в тартар провалился целый мир, кончились так печально глубокие, благотекущие религиозно-философские искания замечательной молодежи и их смелые, пионерские дерзания, черная кошка между ними проскочила. Водевильный разворот событий — всем тошно, агапа накрылась кое-чем, как говорят в лагере, хорошо говорят, разом всё превратилось в гадюшник, и они на какое-то время рванули, разбежались без оглядки все в разные и противоположные стороны, возненавидели друг друга наши божьи люди, праведники, их жены давно испытывали друг к другу тайное недоброжелательство.

4. Голубчик Паша

Марина пытается возобновить на новой основе (уже в рамках моногамии) игры с мужем, неудачно всё пошло, разладилось, через пень-колоду, трудится карась, с гигантскими усилиями на щуку взгромоздясь (со школьных лет всем известный текст, запоминающийся, а какая рифма! карась — взгромоздясь!), сексуальное расстройство, пусть и временное, давало о себе знать, язвило, удручало, безумно трудно было подстроиться к костыльно сиволапому инвалиду, бедная женщина терялась в догадках, как ей исхитриться, подладиться, как принять вид, удобный для логарифмирования; вывих, саднило, как-то они устраивались, функционировали, приспособлялись, получилось, не ветром же надуло. Вновь Марина сделалась стельной, минуло всего семь месяцев, на свет появился ребенок, на сей раз мальчик, стало четыре дочери и сынок, припозднившийся.

Вообще-то, помнится, мы его впервые увидели, когда ему было так годика три. Слюни, сопли текут, и какие сопли, уйма-уймище соплей, с гноем, неприятные, противные, гной, гной, язык весь выворотил изо рта, непослушный, бесформенный язык, во рту поместиться не может, жуткий, синий, как у собаки породы чао-чао, тошнит вас, когда вы видите эти гнойные сопли, этот непомерный синий язык, каких не бывает и не должно быть у белого человека, болезненный дегенеративный недоносок, как в сказке Ершова, “младший вовсе был дурак”, длиннющая, как у жирафа, худая шея, на ней несоизмеримо большая, тяжелая голова, головастик, шея худа и не держит голову, лицо заметно дегенеративное, в глазах пустота да вода болотная, крошечный пацан, от горшка два вершка, кожа да кости, кости здорово просвечивают, хилый, вялый, отрешенный ребенок, всё это усугубляется бесконечными болезнями, того гляди в ящик сыграет и станет олухом Царя Небесного, то и дело уходил в себя, в свою скорлупу, корпускулу, заторможен, защемлен, смотрит на вас пустым, тупым, испуганно-бессмысленным, растерянным, лживоживотным (да у собаки более выразительные глаза), дебильным мутно-васильковым взглядом, за что такое наказание родителям, несправедливо, только что появившийся на свет ребенок уже неполноценен (как за что? за дело! и в творении есть иерархия), поскребыш, неприглядный, неприятно влажные ладошки, ублюдочный слизняк и заморыш во всех отношениях, над ним тряслись, не говори, одни болезни, хоть криком кричи, чем только он ни болел: дифтерит, скарлатина, тиф, корь, свинка, опять свинка, да так не бывает, ангины то и дело, даже туберкулез нашли, тощий, как макаронина, глиста в глубоком обмороке, кожа да кости, кости голубоватыми пятнами просвечивали сквозь кожу, словно кровь была голубой, как кровь осьминога, как глаза, все говорили, не жилец на белом свете, родители тревожились и надышаться на него не могли, называли нежно: Голубчик (возможно, где-то в глубине души родители и желали его смерти, во всяком случае, мы допускали такие чувства и не осудили бы их). Он не только отставал в умственным развитии, а, уже говорилось, был прямо и явно слабоумным, ни бум-бум, были серьезные опасения, что так и не преодолеет дегенеративности, гугнивости, так толком не научится говорить, нечленораздельно мычит, быдло бессловесное, сплошные дыл бур шул, капризно гукает, сопит, усиленно и постоянно сосет то язык, непомерный, то тряпку, то угол одеяла (предрасположенность к автоэротизму?), причмокивает, то начинает языком щелкать, затейливо, как птица, невосполнимо обделен природой. Вы смотрите на мальчика и невольно начинаете думать об агапках, да, да, всё это очень возможно было последствием пагубного унизительного отцовского недуга, немощи, попросту, жертва обидного, курьезного, неприличного, злосчастного вывиха родителя, такое каверзное, диковинное приключение даром не проходит, годы нужны воздержания для полного выздоровления (православные, лучше подальше от этих неистовых радений, свального греха, пестроты, излишеств, моды, новшеств, соблазнительных агап, прочь от неистового верчения на пятке с обожаемой женщиной на руках, прочь от несусветной мистики, вхождения в клетку ко льву и мистических объятий с Богом). А может быть, просто обычный плод позднего, квелого, вялого чадородия родителей, усталое от родов чрево исторгло непотребство, кому-то смех и злая сплетня, а родителям дефективного мальчика никак не позавидуешь: явно дегенеративный недоносок, родился на седьмом месяце, величиной со столовую ложку, не больше, что-то не то, неблагополучный, больной ребенок, по отношению к такому экземпляру вы начинаете совершенно невольно испытывать чувство брезгливости, позора, хочется отвернуться, на него не смотреть, уйти, не видеть, как он трогательно держится за юбку матери, убогий дичок. Ладно, страшная худоба, ладно, слабая длиннющая шея — слабо выражены признаки пола, мошонка, как у мышонка, как у комара, должна же у мальчика быть мошонка, а то! всякая мужская особь имеет прежде всего мошонку (муде-колеса) — закон, аксиома биологии. А тут лупа нужна, чтобы разглядеть; в детский сад, позор на весь мир, не отдашь с такой комариной, неуловимой мошонкой, да его и не собирались отдавать, не говорит, мычит, сплошное му-му, капризничает, повышенная, прямо гипертрофическая чувствительность к боли, укол иглы не выносит, извивается, не удержишь, на стенку лезет, ор невероятный, верещит, поросенка режут.

Семья шибко православная, естественно мальчика крестили, как положено, еще грудным принял и уестествил млеко Святого Крещения, крестным был выбран замечательный, бывалый дядя — Феликс Карелин, бывший лагерник, имел четвертную, с людьми ел, широко известный в шестидесятые годы в религиозных кругах, задающий тон, тонкий, обалденный, фантастический прорицатель, глаза — масленые маслины, озорные, остроглаз, прямо в душу вам зырит, словно правильную петлю закидывает, притягивает, примагничивает, исхитряется читать изнанку души, целитель и врачеватель душевных ран, женской истерии, ловец человеков, имеющий особую потенцию толковать Апокалипсис, вообще с ярко выраженными пророчески-медиумическими данными, видевший звезду (о нем, правда, нехорошо говорили Кузьма, Шмаин, Федоров, подло распускали темные, порочащие апокрифы, злобствовали, обвиняли и в воинственной пошлости, и в черной азефовщине, но всё, что они говорили, не точно, а сейчас уже и невозможно проверить, а потому беспочвенно, думается, из зависти, сколько гадостей из зависти мы делаем). Не только душевных ран был целитель крестный, энергично организовал соборование больного ребенка, и после соборования у малыша обнаружились более-менее заметные сдвиги в физическом развитии, обнаружились первичные признаки, мошонка и т.д., может, и не слишком казистые по современным европейским стандартам, но кое-что. А главное — появилась надежда, подсуетились родители, какое-то лекарство достали, заграничное, страшно дорогое, американское, одним из ингредиентов которого являлись гормоны самца орангутанга, уколы, еще уколы, Паша от уколов орал, как резаный.

Не поверите, можно пуститься в пляс, помогло заморское зелье, как на дрожжах стали эволюционировать половые органы, может, дозу лекарства закатили чересчур большую, любя перестарались, передозировка препарата, опять, знаете ли, не слава Богу, не в меру рано проснулся и восстал потаенный враг и губитель, маячит, жуткий, не поддается никакому укрощению половой инстинкт, ребенок воспарял, вошел в раж, начал непрерывно мастурбировать, полюбил это дело до крайности, красноречиво, наглядно, без стыда и совести (какая совесть? он же урод, умственно отсталый), оскорблял естественный стыд сестер, не знали куда глаза девать бедные девчурки, заглядываются на сухостой, невозможный гриб, подосиновик, шапочка красная, несоразмерная, девочки глядят, глядят, интересно, невольно испытывают сексуальное возбуждение, хотя они и маленькие, старшая, уже совсем нимфетка (Набоков), возраст переходный, организм перестраивается, готовится, бутон, того гляди распустится и улыбнется писаной красавицей, вся в мать, в свои 12 лет ловко, махом взбирается на крылатого Пегаса, удивляет интенсивностью, яркостью таланта, она-то смущена больше других, глядит на мятежный подосиновик, ужас священный испытывает, Субчик-голубчик, стой, не балуй, / Девкам моим не показывай…, так-то. Паша уставился на сестренку, готовую заневеститься, наяривает, бабах, преодолен сухостой, первый оргазм, опять за дело принялся, наивная бесстыжесть, детство, рай, голым ходит, ему попку вытирают, а у него новое, интересное занятие взрослого юноши, новой страстью захвачен; как-то ночью тихо прокрался и оказался в кровати старшей сестры, ловок, как павиан, не чета его деду, Алексею, который в лагерных условиях сплоховал, если бы не отдельная кабинка, вообще дело было бы швах, наш-то подосиновик оказался настоящим орлом. Старшая и ахнуть не успела, сонная предрасположенность, самой приспичило, истома, и случился грех между ними, влетели в грех, полюбили грех, может, она свою беду предчувствовала, раннюю смерть; родители, вот уж дураки, не уследили, не доглядели, прошляпили, разделять нужно девочек и мальчиков, братьев и сестер, по блату, по блату, дала сестричка брату. Потом родители рвали и метали, а что оставалось им делать? ну — ходили, куда положено, просили, требовали новую квартиру, чтобы отделить мальчика от девочек, излагали точку зрения на проблему, представьте, получили, многокомнатную, на Малом Гнездниковском переулке, отличное место, самый центр Москвы.

5. Последствия вывиха

Сколько-то миновало лет, уже не сообразим, годы летят, трагически мелькают, рябит в глазах, как в вакхической карусели, сплошная эфемерность (Жизнь-то прошла, словно и не жил, — Чехов; у того же Чехова: Слышится отдаленный звук, точно с неба, звук лопнувшей струны, замирающий, печальный. И — трам-бам-бам твою мать, занавес.) Бессмысленная смена поколений, всё исчезает, “от бациллы до слона”, проваливается в какую-то глубокую задницу негра, черная дыра, всё деградирует, не гордое и самовлюбленное становление, а сплошная, огульная редукция, пошлятина, препохабие, движение вспять. Да, не становление, а именно редукция, деградация.

Одно к одному. Припомним, что случилось с мужем Марины на агапках, душа его давно полонена страхом и трепетом, пребывает в туге и печали, и всё из-за нескладного, еретического, злосчастного, позорного вывиха, нигде не описанного, правды не найти, да такого не было вообще никогда со времен сотворения мира, ну, по крайней мере с изгнания из рая. Бедняге стало казаться (может, не без некоторого основания, такое даром не проходит), что отныне он порчен, жидковат, вял, функционально слаб и недоброкачественен как муж — изъян серьезный, жалящая стигмата ужаса, ты ему стой! а он, как боевой конь, не стоит; поневоле приходится предпочесть интиму с женой нечто иное, визионерство, солипсизм — попал под влияние младшего сына, зараза эдакая! втихаря мастурбирует свою вялую импотенцию. Еще молод, к врачу бы пойти, к врачу обращаться совестно, непреодолимо стыдно, да и что может сказать врач, ведь загадка не сугубо терапевтическая, а больше психологическая, низкая, грубая истина, случай небывалый, исключительный, напрочь медицине неизвестный; напоказ несчастный сердце не держит, страшная изнанка сердца, скрывает, что вылетел за борт сексуальной жизни, хоть в петлю по примеру тещи (моление о чаше! еще Достоевский, острый психолог, говаривал, что ад есть страдание о том, что нельзя уже больше любить); очень опасается быть разоблаченным, смешным, боится садистического внимания друзей, уж эти мне друзья, всегда они тут как тут, всё видят, всё понимают, страшно стать посмешищем, не приведи Господи! Все мы опасаемся оказаться жертвой психологической проницательности, досужего домысла и любопытства друзей. Сколько сложностей, одни сложности, закомплексован, впрочем, и сам не знает, так это всё или не так, может, не плоть хила, инвалидна, а просто жена надоела, опротивела, осточертела хуже горькой редьки, не волнует, может, с другими женщинами дело пойдет, всё будет иначе, получится, придет желаемое исцеление? Нужна умная проверка и достаточно серьезная, нужны опровержения твоей внезапной, ранней инвалидности, только счастливый опыт годности и пригодности может ободрить трусливую душу, снять проклятый, страшный комплекс безумного Гоголя, тотальный, гремучий, пронзительный страх перед женщиной; ходил в страхе, страсти по Гоголю, вей-вей, душа рвалась к честному эксперименту, опыт — гибнущим подмога, у нашего сексуального инвалида, в отличие от Николая Васильевича Гоголя, иная опасная крайность, трудный, кошмарный, противоречивый случай сексуальной инвалидности: с одной стороны — жуткий, патологический страх каждой новой женщины, с другой — всё это перемешано, но плохо перемешано, сосуществует, живет самостоятельной жизнью.

Так вот, мы к тому: мямля, безответный, муху не обидит, прирученная, тихая размазня, с рук ест, пешка, слюнтяй, подкаблучник; да, пусть пешка, но и пешка может фортель выкинуть, начнет жить, как ей любо, возмечтает в свободные ферзи рвануть. Словом, после того страшного случая на агапках у мужика было масса переживаний, грустил, скучал, мучался, кризис жанра, стиля, на душе ужасно фуево, как сказал бы Солженицын, а Солженицын знаток русского языка, непререкаемый авторитет, читайте внимательно “Один день Ивана Денисовича”; несчастный муж, а что ему оставалось делать, стал исправно и старательно прикладываться к бутылке, устраивать сложный церемониал, когда открывал очередную, душевно священнодействовать, искать спасения в чрезмерных возлияниях, всё с горя, (этого раньше не водилось, в Березняках наши святоши-романтики были твердыми, воинственными трезвенниками, однако, будем помнить, что романтизм коварен, легко перескочить из одной крайности в другую, очень даже опасен, нам бы бурю, нам бы штормик, нам бы шквалик, нам бы шкалик, вспомним рисунки Гофмана на полях дневника)! Всё с горя, для русского так характерно, наш недуг, любой предлог подходит, утешения ищем в ней, родимой, без продыха, без просыха…

И сделался муж Марины банальным выпивохой; нашел утешение на дне бутылки, истина в вине, алкоголь в голову долбает крепко, если это дело без должной тренировки и закалки, во всем нужна сноровка, закалка-тренировка, хватишь стакан, другой — обретается последняя свобода, заносит она нас, еще стакан — своеволие заявляешь, значит, и прощелыжностъ, жестокость, упрямство (а жизнь не черновик, не исправишь, не напишешь набело). В итоге ее муж взбрыкнул, занесло крепко, к удивлению многих он оказался не только не обремененным совестью, а напротив — порядочным бестией, меньше всего думающим о последствиях своеволия. У него пятеро детей, младший совершенно дефективный, а он как с цепи сорвался, одержимость, неразборчив, орангутанг, о пагубных последствиях не думая, набросился на баб, крутит романы, ведет тайный дневник, ведет донжуанский список (ничего тут такого, великий Пушкин вел донжуанский список); в минуты соития не забывается окончательно, прислушивался внутренним ухом, предусмотрительно и исподтишка сквозисто, украдкой подглядывает, зырит внутреннем глазом, следит за собою, за гротескным боевым братом-ослом, так бы выразился на нашем месте Франциск Ассизский, за своей ненадежный, коварной, каверзной мужской физиологией, ищет правды, секс с гносеологическим соусом, себе, своей душе доказывает полноценность, годность, нормальная бушующая плоть.