Прометей, или Жизнь Бальзака

Эти цинические речи были полным контрастом воркованию госпожи де Берни, которая с нежностью вспоминала о том, как чудесно они провели время в Гренадьере два года назад. Но увы! Dilecta даровала ему истинную любовь, "которая должна была угаснуть". Она уже полностью утратила женскую привлекательность. Откуда же было ему ждать утешения? Гризетки и содержанки его не манили. "Женщина из общества сама не пойдет навстречу моим желаниям, а я работаю по восемнадцать часов, мне буквально не хватает суток, и у меня нет ни времени, ни охоты насиловать свою натуру и ломаться, изображая денди, перед какой-нибудь вздорной бабенкой... Брак принес бы мне покой. Но где найти жену?"

Главным препятствием была его бедность. Славы у Бальзака хватало. Правда, с годами красивее он не стал. Он сильно располнел, внушительный живот и слишком короткие ноги делали его сбоку похожим на пикового туза. И тем не менее Ламартин, встретивший Бальзака у супругов Жирарден, отметил, что стремительный полет мысли заставлял тут же забывать о малопривлекательной внешности этого приземистого толстяка.

"Он ничем не походил на человека нашего времени. При виде его вам чудилось, будто вы попали в иную эпоху и очутились в обществе двух или трех снискавших себе бессмертие людей, группировавшихся вокруг Людовика XIV... Бальзак стоял перед мраморным камином... Дородностью он походил на Мирабо, но его нельзя было назвать грузным; в нем было столько душевных сил, что казалось, будто он легко и весело несет свое тело - не как тяжкое бремя, а как почти невесомую оболочку... Необыкновенно выразительное лицо, от которого нельзя было отвести глаз, очаровывало, завораживало вас. Но больше всего в этом лице поражал даже не ум, а подкупающая доброта... На его физиономии не может даже появиться чувство ненависти или чувство зависти; ему просто невозможно не быть добрым. Но то была не равнодушная, беззаботная доброта, которая читалась на эпикурейском лике Лафонтена, то была доброта любящая, умная доброта человека, знающего цену и себе, и другим... Именно таков и был Бальзак. К тому времени, когда мы уселись за стол, я уже успел его полюбить".

Женщина также могла бы его полюбить. Госпожа де Берни и Зюльма Карро это хорошо знали. Но Бальзак требовал от своей будущей невесты богатства, красоты, молодости, положения в обществе, а сам он мог предложить ей взамен, помимо гениальности, которая в глазах нотариусов мало чего стоила, лишь сто тысяч франков долга.

XV. ПОЯВЛЕНИЕ ЧУЖЕСТРАНКИ

Миф об Адамовом ребре гласит: была

сотворена такая женщина, о какой

мечтает в молодости всякий мужчина, и

явилась она Адаму во сне.

Бальзак

Вот уже несколько месяцев он тешил себя необычайной, нелепой, но чудесной мечтою. Среди множества писем, которые Бальзак получал от женщин, он обратил внимание на одно: оно было отправлено из Одессы 28 февраля 1832 года и подписано: Чужестранка. Почерк и слог выдавали "женщину из общества", больше того, аристократку. После восторженных похвал по адресу "Сцен частной жизни" корреспондентка упрекала Бальзака в том, что, создавая "Шагреневую кожу", он позабыл как раз то, что принесло успех "Сценам", - утонченность чувств. Буйная оргия куртизанки, "женщина без сердца" - все приводило в замешательство загадочную читательницу, и она решила послать автору письмо без подписи. Бальзак на всякий случай подтвердил получение этого анонимного послания через "Газетт де Франс", но его таинственная корреспондентка так никогда и не увидела этого номера газеты. 7 ноября Чужестранка вновь прислала письмо.

"Ваша душа прожила века, милостивый государь; ваши философские взгляды кажутся плодом долгого и проверенного временем поиска; а между тем меня уверили, что вы еще молоды; мне захотелось познакомиться с вами, но я полагаю, что в этом даже нет нужды: душевный инстинкт помогает мне почувствовать вашу сущность; я по-своему представляю вас себе, и если увижу вас, то тут же воскликну: "Вот он!" Ваша внешность ничего не может сказать о вашем пламенном воображении; надо, чтобы вы воодушевились, чтобы в вас вспыхнул священный огонь гения, только тогда проявится ваша внутренняя суть, которую я так хорошо угадываю: вы несравненный знаток человеческого сердца. Когда я читала ваши произведения, сердце мое трепетало; вы показываете истинное достоинство женщины, любовь для женщины - дар небес, божественная эманация; меня восхищает в вас восхитительная тонкость души, она-то и позволила вам угадать душу женщины".

Она и на сей раз не пожелала назвать себя: "Для вас я Чужестранка и останусь такой на всю жизнь". Но она обещала Бальзаку время от времени писать, чтобы напоминать о том, что в нем живет божественная искра. Она угадывала, что ее любимый автор обладает "ангельской душой", которая могла бы понять "пламенную душу", какой была наделена она. Живя за тысячу лье от него, она желала сделаться его совестью и открывать ему вечные истины. "Несколько ваших слов, напечатанных в "Котидьен" [в те времена "Котидьен" была единственной французской газетой, которую русская цензура не запрещала распространять], вселят в меня уверенность, что вы получили мое письмо и что я могу и впредь безбоязненно вам писать. Подпишите: "О.Б.".

Все это - и таинственность, и ангельские ноты, и возвышенный слог - как нельзя больше отвечало внутренней потребности Бальзака, и он, разумеется, не мог пренебречь подобным случаем. 9 декабря 1832 года в газете "Котидьен" было помещено короткое объявление: "Господин де Б. получил адресованное ему послание; он только сегодня может известить об этом при посредстве газеты и сожалеет, что не знает, куда направить ответ". После чего таинственная корреспондентка открыла свое инкогнито. То была графиня Эвелина Ганская, урожденная Ржевусская, принадлежавшая к знатному польскому роду, тесно связанному с Россией; в 1819 году она вышла замуж за Венцеслава Ганского, предводителя дворянства на Волыни, который был на двадцать два года старше ее. Ее сестра Каролина, женщина необычайной красоты и тонкого ума, оставила своего первого мужа, пятидесятилетнего Иеремию Собаньского, ради русского генерала Витта, с которым открыто жила на протяжении пятнадцати лет. Эта "официальная связь" не мешала ей кокетничать с Мицкевичем и Пушкиным, которые благодаря ей сблизились между собою. Царь считал Каролину Собаньскую женщиной опасной и одинаково коварной как в любви, так и в политике. Дамы из этого рода питали пристрастие к людям выдающимся. Но Эвелина слыла более положительной, нежели ее сестра.

Венцеслав Ганский владел на Украине поместьем Верховня, у него были 21000 гектаров земли и 3035 душ крепостных. Для Бальзака в его новой победе было что-то от восточных сказок. Его гордость, уязвленная неудачей с маркизой де Кастри, брала теперь реванш. Новая поклонница, казалось, сочетала в себе все: молодость (госпоже Ганской было тридцать два года, но она говорила, что ей двадцать семь), красоту (в этом он не сомневался), сказочное богатство, и вдобавок у нее был старый муж. Из-за него необходимо было принимать некоторые меры предосторожности. Вскоре, однако, отыскалась и нужная сообщница - швейцарка Анриетта Борель, которую в доме называли Лиреттой, гувернантка Анны, единственной дочери госпожи Ганской, оставшейся в живых из пяти ее детей. Анриетта согласилась получать на свое имя письма, которые знаменитый писатель посылал романтичной владелице поместья, вкладывая их в двойной конверт.

У романиста, можно сказать, сотня сердец на любой образец. С Чужестранкой Бальзак был совсем иным, чем, например, с Эженом Сю и Латур-Мезрэ. Что это, плутовство в чувствах? Вовсе нет. Пылкое сердце, нетронутое воображение, жажда чистой любви, экзальтация, которые он описывал, - все это составляло одну из сторон его натуры. "На земле, писал он Чужестранке, - живут несчастные изгнанники небес; узнавая друг друга, они проникаются взаимной любовью". И она, и он - оба принадлежат к этому племени.

"В разгар битвы, которую я веду, в лихорадке тяжелого труда и моих бесконечных исканий, в горниле этого всегда возбужденного Парижа, где политика и литература поглощают у меня шестнадцать, а то и восемнадцать часов в сутки, я, человек глубоко несчастный и ничуть не похожий на тот образ писателя, который все себе рисуют, переживал чудесные часы, которыми обязан вам. И вот, чтобы отблагодарить вас, я посвятил вам четвертый том "Сцен частной жизни" и поместил оттиск вашей печатки вверху, над названием последней из "Сцен", над которой работал в ту пору, когда получил ваше первое письмо. Но одна особа, которая близка мне как мать, к чьим капризам и даже к ревности я обязан относиться с уважением, потребовала, чтобы это немое свидетельство моих тайных чувств было снято. Я чистосердечно рассказываю вам историю этого посвящения и того, почему оно было уничтожено, ибо полагаю, что вы обладаете возвышенной душою и сами не захотели бы, чтобы, выражая вам свою признательность, я причинил горе особе, столь же благородной и почитаемой мною, как та, что даровала мне жизнь, ибо особа эта помогла мне удержаться на поверхности горестного и бурного житейского моря, волны которого грозили меня поглотить еще совсем молодым".

Упомянутая особа была, разумеется, Dilecta. Трогательную картину своего почти сыновнего отношения к ней Бальзак нарисовал в общем правдиво. "Узы вечные и узы распавшиеся". Гораздо меньше соответствовала действительности нарисованная им картина одинокой жизни и опасностей, грозивших ему в связи с политической борьбой. "Оракул побежденной партии, выразитель благородных и проникнутых верой идей, я уже стал предметом сильной ненависти. Чем больше надежд возлагают одни на мой голос, тем больше другие его страшатся". Изнемогая под гнетом непосильного труда и жестоких огорчений, он, по его словам, нуждался в сочувствии женщины, которую обожал бы и почитал. Владелица Верховни вполне подходила для этой роли. Она уже поддалась было соблазну, но затем ею овладело сомнение, ибо она внезапно получила письмо, написанное другим почерком и совсем другим слогом; письмо было запечатано черным сургучом. Его написала Зюльма Карро, которая была в ту пору в трауре; Бальзак иногда поручал ей отвечать на письма, полученные им от незнакомых женщин.