Прометей, или Жизнь Бальзака

То было письмо влюбленной женщины. "За всю свою жизнь я не проводила таких мирных и счастливых месяцев, как июль и август, которые прошли в Невшателе". Все ей там пришлось по душе: озеро, прогулки, местные жители. А когда человеку любо все, значит, он и сам кого-то любит.

Когда любишь, время мчится стремительно. Почти весь декабрь пролетел у Бальзака в переписке, трудах, ссорах с книгопродавцами, типографами и в лихорадочном творчестве. Для того чтобы реванш был более полным, он хотел по приезде в Женеву поселиться в гостинице "Корона" - той самой, где Анриетта де Кастри унизила его; однако Эвелина Ганская сняла для него комнату в гостинице "Лук", расположенной гораздо ближе к дому Мирабо на Пре-л'Эвек, где она сама поселилась вместе со всеми своими чадами и домочадцами. Гостиница, в которой остановился Бальзак, помещалась в квартале О-Вив, посреди парка; на кровле был прелестный флюгер в форме лука, его стрела поворачивалась во все стороны, послушная ветру. Бальзак приехал на Рождество; он обнаружил у себя в комнате перстень, присланный Эвелиной, и записку, в которой она спрашивала, любит ли он ее.

"Люблю ли я тебя? Но ведь я же рядом с тобой! Мне бы хотелось встретить во время этой поездки в тысячу раз больше трудностей, испытать еще больше страданий. Но так или иначе впереди славный месяц, а быть может, и два, они по праву завоеваны нами. Целую тебя не один, а миллион раз. Я так счастлив, что, как и ты, не могу больше писать. До скорой встречи.

Да, комната у меня хорошая, а перстень достоин тебя, моя любовь, он прелестен и изыскан!"

Он провел в Женеве полтора месяца, и они были заполнены трудом и любовью. Господин Ганский был настроен благодушно, и ничто не омрачало отношений между домом Мирабо и гостиницей "Лук". Обменивались подарками: айвовое варенье из Орлеана (Бальзак, всегда красноречиво расхваливавший свои подношения, считал, что оно необыкновенно ароматное и вкусное), кофе, чай, малахитовая чернильница; писали друг другу иногда даже по нескольку раз в день. Положительно он был в восторге от Евы. Она разделяла его почти болезненную склонность к абстрактным рассуждениям; сюжет "Серафиты" привел ее в восторг. Однако в Женеве его с новой силой охватили мучительные воспоминания, и ему больше хотелось работать над "Герцогиней де Ланже" (в ту пору повесть еще называлась "Не прикасайтесь к секире"). В этой повести он возьмет реванш: герцогиня де Ланже (alias [иначе (лат.)] маркиза де Кастри) воспылает страстью к Монриво (alias Бальзаку), а он отвергнет ее. Теперь, когда знатная Чужестранка проявляла к нему откровенное внимание, уязвленное самолюбие больше не мучило Бальзака. Он вновь становился самим собой - веселым, жизнерадостным, добрым человеком, который нравился окружающим. Все в обществе "милой сердцу графини" забавляло Бальзака, он подшучивал над ее манерой произносить некоторые слова (вместо "липы" она выговаривала "льипы"). Она писала ему: "Маркиз" (лукавый намек на его мнимое родство с маркизами д'Антраг); он писал в ответ: "Предводительша" (Ганский был предводителем дворянства на Волыни).

Ее Ржевусскому величеству госпоже Ганской в Женеву:

"Обожаемая повелительница, ваше спящее величество, гордая королева Павловска и окрестностей, владычица сердец, роза Запада, звезда Севера и прочая... и прочая... фея льип!"

Такими словами начиналось приглашение отправиться в экипаже на прогулку в Коппе с ее "смиренным мужиком".

Столь нежная интимность таила в себе огромное очарование, но Бальзак добился большего. Вечером, при свете луны, в сером платье, "которое так мягко шуршало по паркету", она тайком пробиралась в комнату гостиницы, где жил писатель. Еще несколько дней она отказывала ему в высшей милости. Она говорила, что ревнует к другим дамам, живущим в Женеве, к своей двоюродной сестре, графине Потоцкой, которой она сама представила великого человека, к госпоже де Берни. Она упрекала Бальзака в том, что он просто "ветреный француз". "Прости мне, любовь моя, то, что ты именуешь моим "кокетством"... Я больше ни к кому не пойду в гости". Dilecta? Разумеется, он не отрицал своей близости с нею, но ведь она была только прообразом Эвелины, которая для него predilecta: "Ты будешь для меня молодая Dilecta... Не ропщи на этот нежный союз двух сердец. Я склонен верить, что любил в ней тебя". Воистину казуистика в чувствах не имеет предела!

Он жаждет безраздельно обладать Евой. "Наш робкий поцелуй - лишь предвестник будущих радостей. Он затрагивает только твое сердце, а я бы хотел, чтобы захвачено было все твое существо. Ты сама убедишься, что полная близость лишь увеличит, усилит любовь". Она же опасалась обратного, боялась, как бы полная близость не убила любви. "Господи, как объяснить тебе, что, едва заслышав исходящее от тебя благоухание, я пьянею; и чем чаще я буду обладать тобою, тем сильнее это будет пьянить меня, ибо тогда надежда и сладостные воспоминания станут сливаться воедино, между тем как теперь мною владеет только надежда... В свое время я плакал, возвращаясь из Диодати, ибо женщина, позволявшая мне ласкать себя так, как это позволяешь теперь ты, внезапно разом оборвала все нити любовного покрова, который она, казалось, ткала с таким удовольствием!.. Суди же, как я боготворю тебя, ведь ты так далека от этих отвратительных уловок и с чистой радостью предаешься любви, рождая ответный отклик в глубинах моего естества!" Наконец в воскресенье, 19 января 1834 года, Бальзак торжествует победу.

"Мой обожаемый ангел, я без ума от тебя, это просто безумие: стоит мне только о чем-нибудь подумать, как ты встаешь перед моим мысленным взором! Я могу мечтать лишь о тебе. Независимо от моей воли воображение уносит меня к тебе. Я обнимаю тебя, прижимаю к своей груди, лобзаю, ласкаю, и волна нежности затопляет меня!.. О моя возлюбленная Ева, послушай, что я хочу тебе рассказать. Я бережно подобрал твою визитную карточку, теперь она тут, передо мной, и я беседую с тобою, словно ты все еще здесь. Ты встаешь перед моими глазами такой, какой была вчера: прекрасной, божественно прекрасной. Вчера весь вечер я говорил себе: "Она моя!" Ах, даже ангелы в раю и те не так счастливы, как я был счастлив вчера!"

И все же 26 января он был еще счастливее, этот день остался для него "незабываемым днем". Почему? Ее обещание стать в будущем его женою? Ночь любви? Мы этого не знаем. Однако письмо, написанное на следующее утро после вечера, полного блаженства, свидетельствует о том, что Бальзаком владеет необыкновенный восторг. "Любовь моя, моя возлюбленная, твои ласки подарили мне новую жизнь". Эти "пламенные и сладостные ласки" приобщили его к "дотоле не изведанной любви". С юности он мечтал о безумной страсти, о любовнице, которая была бы одновременно и знатной дамой, и куртизанкой. Он чувствовал, что художники, как и люди действия, испытывают порою потребность "неистово предаваться утехам, ибо существование, которое они ведут, ни в чем не походит на жизнь обыкновенных людей". Первым желанием Рафаэля, героя "Шагреневой кожи", было стремление познать радость разгула, подобно этому и Бальзака манили любовные оргии. У него была страстная натура, и его влекли эротические игры. Некоторые завистники утверждали, будто он импотент. Утверждение это просто смехотворно. Он был близок со многими женщинами, и все они пылко говорили о своем блаженстве. Бальзаку всегда нравились чувственные женщины, но он хотел также, чтобы его любовницы были и чувствительны, и умны, чтобы они способны были понимать его произведения, восторгаться ими и, быть может, даже вдохновлять его. Ему казалось, что Ева Ганская - именно такая женщина.

Она также, видимо, была счастлива. Она была достаточно умна и упивалась возможностью приобщиться к мыслям гениального писателя; что до плотских радостей, то этот опытный любовник не разочаровал ее, да и сама она выказала немало страсти. "Только художники могут доставить женщине истинное наслаждение, ибо в их натуре есть нечто женское". Счастливая чета строила планы на будущее. До старости им оставалось еще добрых тридцать лет. Разумеется, они не желали зла Венцеславу Ганскому, но вполне можно было рассчитывать, что лет через пять, самое большее - через десять прекрасная Эвелина обретет свободу. "Но тогда мне будет уже сорок", говорила она. Он отвечал: "В моих глазах ты всегда будешь красива". Как может она думать, что светские салоны, слава, другие женщины могут отдалить его от нее? Кощунственным девизом их союза станет: "Adoremus in aeternum" ["Будем любить друг друга вечно" (лат.)]. "В моей грядущей жизни будут существовать только ты да работа". Он дерзко написал в альбоме Евы: "Выдающиеся люди подобны утесам; одни только улитки способны удержаться на них". Госпожа Ганская чуть пониже приписала своей рукой: "Стало быть, я улитка". Уничижение из любви. Несколько дней Бальзак был болен, Эвелина с разрешения мужа приходила в гостиницу ухаживать за ним. Когда в феврале ему пришлось возвратиться в Париж, было условлено, что немного позднее он присоединится к Ганским либо в Италии, либо в Вене; они приглашали его погостить несколько месяцев на Украине, у них в Верховне; было решено (втайне), что в один прекрасный день Ева и Оноре поженятся.

"Глупышка, через десять лет тебе будет тридцать семь, а мне сорок пять; люди в этом возрасте вполне могут любить, соединяться браком, целую вечность обожать друг друга. Так вот, мой благородный друг, милая моя Ева, гоните сомнения прочь, вы мне это обещали. Любите и верьте. Ведь "Серафита" - это мы оба. Расправим же свои крылья в едином порыве; будем любить друг друга с одинаковой силой".

Бальзак возвратился в Париж 12 февраля 1834 года. Он привез с собою рукописи: почти законченную повесть "Герцогиня де Ланже", часть "Музея древностей" и "Озорные рассказы"; привез он и перстень, подарок Евы. "Во время своей работы я надеваю его на палец, как талисман". Для "Серафиты" ему нужны были сведения о флоре Норвегии, и он получил их у видного ботаника Пирама де Кандоль, жившего в Женеве. Но главное - он увез с собою из этого города множество чудесных воспоминаний: Эвелина в гостинице "Лук"; меры предосторожности, принимавшиеся для того, чтобы не скрипнул паркет; серое платье, наконец-то сброшенное ею платье, от которого он отрезал лоскут, чтобы переплести рукопись "Серафиты"; лицо его возлюбленной в минуты блаженства. "Я вспоминаю одну из твоих счастливых улыбок, от которой так чудесно преображался твой лик, бледность, покрывавшую твои черты в минуты наслаждения, и эти пьянящие воспоминания просто убивают меня".

Время от времени он посылал супругам Ганским "безобидное письмо", в котором говорил о счастливых днях, проведенных в Женеве: "Вы даже не подозреваете, что за последние десять или пятнадцать лет время, которое я провел в Невшателе и Женеве, было единственной порой, когда я по великой милости небес не помышлял ни о прошлом, ни о будущем, а беззаботно жил, не думая ни о делах, ни об огорчениях, ни о нужде". Он с волнением вспоминал день, когда сидел вместе с Евой в саду и оба они вдыхали дурманящий запах конского каштана, гнившего под водою. Любовь находит радость в любом пустяке, если его разделяет с тобою близкий человек. "Иногда я произношу вслух слово "льипы" и смеюсь, как ребенок". Даже в "безобидных письмах" он бурно выражал ей свою признательность. Главное - чтобы Анна не хворала, чтобы господин Ганский не поддавался "черной меланхолии" и чтобы мадемуазель Борель всегда улыбалась! Что касается его возлюбленной Евы, то он советовал ей, как лучше сохранить здоровье и не полнеть. Отчего он сам не следовал этим советам!

Во Франции у него сразу же нашлись причины для "черной меланхолии". Госпожа де Берни серьезно болела, в один месяц она состарилась на двадцать лет. "Я скрыл от нее свое беспокойство, но тревожусь я безмерно. До тех пор, пока мой врач или ясновидящая не успокоят меня, я не перестану дрожать за жизнь этой женщины, которая, как вы знаете, мне бесконечно дорога". Зюльма Карро потеряла отца, глубокого старика, которого она нежно любила. Теперь она стала владелицей поместья Фрапель, расположенного вблизи Иссудена, и горячо приглашала Бальзака приехать туда поработать. Она ждала второго ребенка, беременность у нее протекала тяжело, была даже некоторая опасность для жизни.

В "небесном семействе", как всегда, были ужасные неприятности. Госпожа Бальзак пустилась в рискованные финансовые операции и довершила свое разорение. Сюрвиль самым нелепым образом ревновал жену и портил ей жизнь. Лоре даже с братом приходилось теперь видеться тайком! Но быть может, сама Лора порою делала супружескую жизнь невыносимой? Оноре все чаще задавал себе этот вопрос. Брат все прощал сестре в память о долгих годах, когда он ей не раз повторял: "Твоя рука в моей; мы с тобою друзья"; однако романист различал в Лоре Сюрвиль черты честолюбивой и вздорной женщины; в его заметках сохранился план романа, где должны были действовать две сестры. "Первая - безупречное существо; эта тихая, безропотная женщина умирает молодой и не понятой окружающими; муж ее - хвастун и враль; вторая сестра более блистательна, но изводит мужа; муж ее - человек простой и скромный" [Balzac, "Pensees, sujets, fragments" (Бальзак, "Мысли, сюжеты, фрагменты")]. Что это? Лоранса и Лора, какими он их видел теперь, десять лет спустя? Вполне возможно. Весьма тщеславная Лора побуждала Сюрвиля браться то за одно дело, то за другое: на первом месте, разумеется, каналы, но и распределение воды, мост в Андели, мост в Сюлли. Бедняга из-за всего этого потерял сон, и ум его был охвачен лихорадкой. "Мои злополучные родственники совсем голову потеряли", - писал Бальзак Чужестранке. Одно время он опасался, как бы мать и сестра не поселились из-за безденежья в его доме на улице Кассини.