Промежуточный человек

— А ветошь есть?

— Нема…

Ну и так далее…

Назавтра домкраты были (взяли в мастерских под честное слово, что к понедельнику вернем), ветошь была (Геннадий распотрошил старый матрац Анны Васильевны), но работники не пришли.

Вечером, по дороге на автобус, Дубровин зашел к бригадиру.

Дверь открыла пышногрудая и белокурая дочь Федора Архиповича. Смущенно поздоровавшись, она назвалась Анжелой.

— Папа болеют, — сообщила Анжела, как бы извиняясь.

Папа с трудом оторвался от постели, где он лежал одетый, правда без сапог, ступил (в состоянии невесомости) босыми ногами на половичок, долго рассматривал гостя, не узнавая. Узнав, испуганно пролепетал:

— Завтра начнем. — Подумав, добавил: — Или в субботу, теперь уже наточняк. — Потянулся к жбану с квасом. — Или вы меня не знаете?

— Знаем, — мрачно сказал Дубровин. — Сколько вы меня будете завтраками кормить?

Федор Архипович даже обиделся, сказано же, что наточняк.

Но и в субботу никто не пришел. Геннадий снова к Федьке (он теперь его уже только так называл). Разжалованный из Архиповичей плут пообещал бригаду собрать и привести… Пришли «мальцы» к обеду, но за работу приниматься не стали. Посидели, снова повздыхали да и признались честно: с подрубой им возиться не с руки. Деньги брать вроде незачем — женки все одно прознают, отымут. А за угощение?

— За выпивку работать грех, — убежденно сказал Федька. — Выпивку мы и за так имеем.

— Что ж раньше-то не сказали, чего волынили?

— Отказываться вроде бы неудобно… Человек, видать, хороший. Мы к хорошему человеку всегда со всей душой…

На том и расстались.

Федор Архипович с той поры к дому Геннадия приблизился.

Участие и помощь, которую он чуть не оказал городскому ученому, сделали его в собственных глазах человеком вконец ему своим. Во всяком случае, завидев Дубровина, он непременно подходил, справлялся о здоровье и новостях, спрашивал, не надо ли еще чем помочь. Вы, мол, обращайтесь, без всяких там городских сложностей. У нас, мол, это просто, всегда и всей душой. Тянулся он к Геннадию, угадывая в нем человека, который не совсем понятным и волнующим Федькино воображение образом достиг жизненного идеала и был поэтому окружен прямо сияющим ореолом.

Не получив образования из-за полной, пожалуй, непригодности к учению, образованность Федор Архипович ценил чрезвычайно высоко, понимая за ней главное в его представлении жизненное благо: возможность пользоваться, ничего не давая взамен.

Наука представлялась ему чем-то вроде большого и неисчерпаемого корыта, пристроившись у которого однажды, забот можно больше не знать. Роднила их с Дубровиным, по его представлению, общность положения в жизни, одинаковая, пусть и на разных уровнях, в разных слоях, привилегированность: оба были вполне обеспечены, ничего не производя руками, да и ничего этими руками производить не умея.

Федька для Ути был начальником, что давало ему возможность держаться с нами панибратски, отзывать, например, при встрече в сторону, недовольно оглядываясь на окружающих, замолкать в разговоре, подчеркивая всем свою особую близость к городским людям.

Впрочем, вскоре проявилось и общее уважение Ути к Дубровину. Чему способствовали неожиданно объявившиеся в нем практические умения, испокон веку ценившиеся в деревне чрезвычайно высоко. Целая серия хозяйственных подвигов доцента, начатая с замены подрубы — о чем речь впереди, подняла авторитет Геннадия. Она же несколько разочаровала поначалу Федора Архиповича, поколебав незыблемость его представлений. Но надо сказать, что он довольно быстро оправился, найдя для себя поступкам Дубровина простое объяснение. Все практические умения доцента и весь его строительно-ремонтный энтузиазм были посчитаны Федором Архиповичем городской блажью — от безделья, от отсутствия обременительных служебных обязанностей, вообще от безоблачной жизни, в которой уместны и некоторые как бы спортивные нагрузки, своеобразное хобби, А было с подрубой так.

Потерпев с «мальцами» неудачу, Дубровин не сложил оружие, не оставил затею.

Помню, как, присев на порожек своего покосившегося дома, он достал блокнот и углубился в какие-то расчеты. Вид при этом у него был такой, каким и должен был быть вид человека, разрабатывающего стратегический план.

— Двадцать семь рабочих дней, — подсчитывал вслух Геннадий, — плюс шесть бутылок водки, плюс стоимость леса на корню, такси до автостанции, автобусные билеты и междугородные переговоры… Итого триста семьдесят два рубля восемьдесят копеек, не включая питания.

— Что это?

— Себестоимость бревен. Не считая твоего участия, ибо личное время творческих деятелей не имеет денежного эквивалента… С меня хватит. Баста.

— А как же подруба? — спросил я язвительно. — Как с положительной установкой?

— Дом поднимать я буду сам. К субботе завезу кирпич и цемент. — Геннадий посмотрел на меня, как бы оценивая мои способности. — Ты у нас будешь бетономешалкой.

— Хорошо, — сказал я. — А кто у нас будет бревном?

Геннадий юмора не воспринял. Он был во власти новых намерений.

— Бревна нам не понадобятся. Переходим на прогрессивные методы.

В следующую субботу мы подняли домкратом углы дома, забутовали камнем вырытую по периметру канаву, выложили кирпичное основание, на которое опустили дом, выбросив два его нижних венца. Сами бы за день не управились, но к полудню подошли мужички из Федькиной компании: сначала они только смотрели на наше усердие, не без оживления обсуждали идею Дубровина, согласно покачивали головами; потом стали подавать советы и, наконец, раскачавшись, включились помогать. Константин Павлович, увидев такое дело, поддержал всеобщий энтузиазм, прикатил взятую у соседа тачку, которой они с Анной Васильевной стали подвозить песок для раствора. Анна Васильевна, разумеется, успевала при этом еще и командовать, на мужичков покрикивала, подначивала, а когда дело развернулось вовсю, незаметно ушла, — как позднее выяснилось, собирать большой стол.

К вечеру дом стоял на кирпичном фундаменте, выпрямившийся и постройневший.

— До зимы осталось подправить крышу, а весной уж менять окна-двери, перестелить полы, там и веранду пристроить, — говорил Геннадий за столом.

И снова все согласно кивали: в строительном деле новый хозяин, оказывается, понимал толк.

Заявление Геннадия про то, что бревна уже не нужны, Анна Васильевна услышала. Запало ей это в сознание. Замаячила перспектива осуществить свою давнюю мечту — выправить к дому пристройку, в которой можно бы поставить плиту с газовым баллоном. Зимой-то она ни к чему, а вот летом печь разводить невыгодно, да и обидно, когда есть иные возможности. Долго она мялась, пока осмелилась спросить соседа про бревна.

Геннадий ей их сразу же с готовностью пообещал. И даже обрадовался — все, мол, не зря старались.

Тут вот и вселился в Анну Васильевну строительный бес.

— Тобироли у тебя не останется? — поинтересовалась как-то соседка, бросившись оттаскивать с дороги привезенные Дубровиным из города несколько мешков цемента и рулонов рубероида, который Анна Васильевна ласково называла тобиролью, производя это слово из хорошо знакомого толя и непонятного рубероида. — Если останется, мне бы и сгодилась…

Геннадий, давно искавший случая расплатиться с соседкой за молоко, яйца и другие продукты (денег Анна Васильевна не брала), этой просьбе тоже обрадовался.

— Да берите, Анна Васильевна, хоть весь. Мне и нужно-то пару метров. Вы вообще не стесняйтесь, скажите, что еще надо. Все равно доставать, все равно машину организовывать, заодно и вам подкину…

— Дощек бы немного, если заодно, — засуетилась, забеспокоилась тут соседка. — Мы-то уплатим, да где взять, кто привезет… Пристройку с зятем и смастерили бы.