Проникновение

— Не смотрите на них, заметят, — обернулся из другой лодки Ульвиг.

— Вряд ли. Они видят перед собой только факелы.

Ты знаешь, что огонь ослепляет. Через мгновение густой туман скроет площадь, как занавес, а время её сохранит память — хитрый иллюзионист: как кроликов из цилиндра извлекает на свет одни события, прячет другие. Двойственность символов Таро. Как бы ни старалась ехать помедленнее, вдоволь налюбоваться оливковыми рощами по краям дороги, всё равно жила взахлёб, боясь не понять, не успеть, не попробовать… будто смертник. И ничего не успела. Держу в руках песочные часы: песчинки мерцают, как задыхающиеся светлячки в банке. Моя память — могила светлячков, ничто не уцелело, нечего взять на борт. Мудрость черпается в умении ждать, длить своё время. Но мы не были мудры, наш ковш вечно оставался пустым. Мы не видели жизни. Ежесекундно поднимали на плечи каменные глыбы прошлого и будущего, не в силах оторвать глаз от узкой горной тропы. Тащили на себе жизнь и пропускали биение мира вокруг. У нас не было времени — по краям дороги, смотрели на факелы: не дай бог уронить их, случится пожар. Рождались обречёнными умирать, влюблялись с равнодушным предчувствием угасания, тратили и в итоге утрачивали себя из страха упустить время. Что дороже: неповторимое ускользающее, как песок сквозь пальцы, мгновение или точка внутри прямой, причастность, вся жизнь в одной секунде? Пятое измерение и «вечное сейчас» или шестое с его бурлящими потоками водопада воспоминаний? Принадлежит ли время человеку, как мысли и чувства, или, напротив, его создаёт? Появляемся на свет, благодаря встрече двоих, — мгновению в прошлом, но единственное место, где хранится вся наша жизнь — память. Собери десять свидетелей события — услышишь десять версий произошедшего. Время накапливается или течёт, море или река? Изменчиво или предопределено?

Ясно одно: «чудо памяти» не дано нам. Либо самоотречение и полнота момента, либо наша внутренняя империя, отменяющая настоящее. Восток говорит: «Весь мир — иллюзия. Свобода — в безмыслии. Ты — раб своих мыслей». «Думай, чтобы не стать рабом чужих, — утверждает Запад, — мысли правят миром». Струя времени: «Я не перекрывал воду, позволяя ей течь». Похоже, мы выбрали не ту чашу. Но «если бы вчера было завтра», сошли бы с ума. Не поймать, не одолеть змея, глотающего хвост. Его утешение нам — река, цепочка, последовательность событий. Короткая и конечная. Бессмертие — Сизифов труд. С годами подниматься в гору всё тяжелее. Понимаю, насколько ты устал нести на плечах не одну, а все жизни. Груда камней разом — на спину, на плечи! Чувствуешь, как трещат суставы и крошатся позвонки? В молодости человек жаждет всего и всё может, на излёте лет еле ползёт: пресыщение, скука и неудачи сгибают, старые раны саднят. Опыт тяжёл. Знаешь всё наперёд: что было, что есть и что будет. Всё перепробовал, ничего не желаешь. Хочешь начать сначала или, наоборот, иначе, но не найдётся книги, которой бы не читал. Память всех жизней — утопия, вечная старость. Твоё обещание жонглёрам на площади «стать теми, кем хотели, но не смогли стать при жизни» невыполнимо. Из жизни в жизнь они не покидали площади-сцены, выбрали её и сейчас, но с восторгом первооткрывателя: не помнят, кем были когда-то. Искорки пламени Прометея. Озарения. Творчество — фигуры ли на песке или огненные из факелов — лекарство от пустоты, защита от бессмысленности и никчёмности. Но скульптуры будут повторять друг друга: сперва неуловимые детали, потом копировать образы целиком, пока не превратятся в безликих янусов-близнецов. Жизнь коротка и конечна, потому что истощимы идеи, мысли, чувства. Никто не способен выдержать осознания тщеты собственных усилий. В городе освободились от разлагающейся плоти, но и здесь перетекаем друг в друга, стираемся, исчезаем. Погребальная маска мумий, бездна, поглотившая все лица на свете.

Перед тем, как нашла песчаную косу, бродила по лабиринту, и память, словно во сне, струилась отголосками прошлого. Ночь, дождь, незнакомый город, враждебные улицы, угрюмые редкие взгляды из-под линялых зонтов. Тесное кафе, где дождём заперты двое. Искали друг друга много дней и жизней подряд, не один раз умерли и воскресли прежде, чем встретиться снова. Слишком долго искали. И теперь сидят рядом за столиком, низко опустив головы, отводят глаза. Их порывистые движения ломаются на полпути друг к другу. Понимают, что никогда не проснутся вместе. Отлюбили своё. Расплескали себя по дороге. Точно последний ушедший, тот, кого, как им казалось, любили, унёс с собой весь свет. И друг на друга не хватит сил, когда они так нужны. Мёртвый город, сломанные куклы, нескончаемый дождь. Так и не смогла вырезать их в камне: лица размывались дождём. Не образ, а его неясное ощущение — безысходности. То же чувствовала и в детстве, когда смотрела на сообщающиеся сосуды: сколько ни раскачивай их, ни доливай воды, её уровень будет одинаков в обоих. Стоячая вода, ни волны, ни всплеска. Давление гасит все импульсы. Безжалостное нерушимое равновесие. А песок подобен воде: можно придать ему какую угодно форму, но земное притяжение и ветер вновь расправят его, как полотно. Гладкое лицо пустоты, без единой морщинки. Лицо вечности. Мы и были теми людьми в кафе, героями мифов, истёртыми копиями, бесчисленными повторениями одного и того же.

— По-прежнему хочешь вернуться на землю?

Лодка свернула в тёмный проулок, от воды в канале запахло гнилью. Крыши домов вот-вот сомкнутся над головой. Липким воздухом трудно дышать.

— Мне страшно остаться. Ждать, мучительно гадая: корабль или волна света? Существовать, чередуя ужас с надеждой.

— Альберт говорит, смерть — выход, избавление. Иная форма бытия.

— Я не верю ему. Дух не знает, что есть смерть, и не помнит жизни. Завис на границе света и тени.

— Мы тоже могли бы кружить над городом, летать над каналами и мостами, встречаться в чужих снах. Всегда быть рядом.

— Быть рядом, но не принадлежать друг другу. И не жить.

— В жизнь вернёшься одна. Я провожу тебя, но на земле мне нет места. Мы не встретимся более. Наше будущее здесь, в городе. Здесь мы по-настоящему свободны. Как духи.

— Они-то свободны?! Вечные узники города!

— Духи не чувствуют давления времени. Легки, как ветер. Не знают ни боли, ни страха, ни усталости. Всё, что не имеет формы, обладает силой воды, её переменчивым постоянством.

— А если и духов рано или поздно забирает волна?

— Когда утратил форму, безразлично и состояние. Пар, свет, не всё ли равно? Если это и есть состояние вечного возвращения.

— Но мне важна форма! Я хочу лепить, вырезать, создавать статуи. Они — единственное, что могла бы взять на борт корабля в новую жизнь, но боюсь, никто не позволит. Вот и бежим из города в карнавальную ночь, как воры.

— Да, вам троим есть, что хранить и ради чего бороться. Но вы не знаете, куда вы бежите.

— Так расскажи нам! Хватит играть немого свидетеля.

— Что ж… Ты, видимо, веришь в воскрешение Богини Земли, когда женщине позволят «стать поэтом и отрыть то, что мужчине неведомо» [79] . Не ждите Великую Богиню, она не вернётся, сердце её отравлено. Сириус — звезда-гермафродит: красная — женское начало и синяя — мужское. И то, и другое на земле уже побывало. Язычники чтили своих матерей, жили сердцем и в гармонии с природой. В эру Рыб разум подчинил себе чувства. И мы выплакали глаза, истекли кровью. Войны, золото, крестовые походы, истерзанная земля, утраченная гармония. Рыба же гниёт с головы, грядёт новый виток спирали — эра Ветра, воплощение самых безумных и причудливых фантазий, искусственно созданная реальность взамен осквернённого естества. Эра Водолея — эра людей без расы и национальности, без пола и возраста, без пристрастий и убеждений. Мигранты и глобалисты, трансвеститы и однополые браки, клонирование и препараты, продлевающие жизнь, терпимость и вседозволенность. Виртуальные биороботы, полулюди-полуживотные, выращенные в плену голубых экранов. Им не за что будет бороться и нечего преображать, они ни во что не верят. Мужчина и женщина не узнают друг друга в толпе; старик не уступит место ребёнку; Галатея, ставшая франкенштейновым монстром, задушит Пигмалиона. Они не способны ни любить, ни ненавидеть. Из страха новой бойни им ампутировали свободу ума и воли, научили приспосабливаться к любым условиям, терпеть всех людей, а не заслуживающим жить изуверам придумывать извинения и снимать о них кино. Тень и свет, добро и зло — всё едино, если лишён необходимости выбирать и бороться за свой выбор. Сквозь мутное окно солнечный день кажется пасмурным. Брат предчувствовал пустоту абстракции за несколько поколений до чёрного квадрата и разбрызганной по холсту краски. Писал свои «восьмёрки», знаки бесконечности, как одержимый. Ему и тогда было тошно смотреть на лица людей. Знал, что породят войны: бесплодие. Он и те, кто дышал ему в затылок, осознали трагедию лишнего человека, им хватило смелости выставлять пустые холсты. Но на смену пришли худшие существа: без тоски по утраченной гармонии, без поисков смысла жизни, без попыток оправдать собственную никчёмность. Поп-арт. Продают с аукционов трупы акул и розовые унитазы. Пустота должна была заполниться. И заполнилась — развлечениями. Они научились не думать, не сожалеть ни о чём. Не живут и не стремятся вырваться за рамки существования, терпят жизнь, убивают время. Если долго смеяться, даже над ерундой, возникает ощущение … нет, не счастья, подделки. Яркого до рези в глазах кислотно-розового призрака радости. Хочешь жить среди них? Какие там могут быть статуи? Всадник без головы? Улыбка Чеширского кота?

79

Артюр Рембо из письма к Полю Демени «О ясновидении».

— Памятник расслабленным бёдрам. В городке у Белого моря, где в последний раз родилась, у меня была подруга. Постоянно просила посмотреть на неё сзади, расслаблены ли бёдра, когда идёт по улице. Говорила, это важный признак счастья в личной жизни. Её любимая книга начиналась словами: «Мне восемнадцать, а я до сих пор не ела омаров». Сосед тоже сетовал, что не ел. Сожалели бы лучше об Эвересте или Водопаде Ангелов. Что жизни не хватит объездить Землю, а она так прекрасна! В детстве вместе смотрели «Курьера» [80] по чёрно-белому телевизору, а годы спустя так и хотелось повторить им всем: «Вот тебе пальто, друг, носи и мечтай о чём-нибудь великом». Списывала всё на убогость замкнутого мирка, но и в мегаполисах люди мечтали о пальто и омарах и расслабленно улыбались. Какая гадкая мелочность! Это же не голод и жажда, не мечта обездоленного о хлебе и воде. Да позвони в любой ресторан, тебе этих омаров на дом привезут. Всего-навсего крупные раки. Лучшая киносцена, какую когда-либо видела: Гроза, темнота, ветер, домик в глуши, жёлуди с оглушительным грохотом падают на крышу. Она: «Знаешь, сколько таких желудей должно упасть и погибнуть, чтобы хоть один достиг земли и пророс?». Он поднимает глаза к потолку и молчит в ответ. [81] Падение всегда болезненно. Боли не чувствуешь, если расслабиться. Все расслабились и падают, падают, падают. В повседневность жалкого человечка, тем не менее, дрожащего над своей жизнью, над её суетой и комфортом. Жизнь — песок. Спас меня кот Шопенгауэра [82] . Поняла, что человека определяют мысли, чувства, мечты. Личность я или клетка биомассы, планктон? Приматы мы или нечто большее? У животных тоже, знаешь ли, искусство, такие дворцы из песка и камня возводят и картины рисуют, людям и не снилось. А ради чего? Самку привлечь? Продлить свой род и сдохнуть? Нет, у людей иная судьба. Верила, что найду свою. Когда Псы выбрали меня тринадцатым, решила, что сны и есть моё настоящее. Дорога. Кира и Ульвиг привели меня в город, где вспомнила и открыла себя. Ты сам говорил когда-то о роли, о предназначении, разве нет?

80

Кинофильм Карена Шахназарова, 1986 г.

81

«Антихрист». Ларс Фон Триер.

82

«Животные знают одно плотское бытие, не ведая смерти и памяти… Стоит мне сказать, будто играющий во дворе серый кот — тот же, который играл и резвился здесь пятьсот лет тому назад, обо мне подумают бог весть что, однако было бы совершенным безумием утверждать, что это — другой кот». («Мир как воля и представление»).

— Я ошибался. Предназначения были у ангелов. Но ангелы не спешили размножаться, плодить смыслы бытия, наслаждались своей исключительностью, не желали делить власть. И тогда Бог создал людей — маленький зверинец по своему образу и подобию. И если бы Прометей не сжалился над нами, не принёс искру разума и воли, не увидели бы и божий лик в зеркале. Греческие боги покорили мир раз и навсегда, Прометей перевоплотился в христианского змея, подарившего людям время, сделав их смертными. «Но действие иное произвёл обманный плод. Он плотские разжёг желанья» [83] . Платоническая любовь — канал в вечность. Эрос — корень несвободы, союзник Танатоса. Мы — изгнанники из Рая. Нам нужна была плоть — стиснуть друг друга в объятиях, но вместе с любовью получили голод, жажду, неутолимые и неисполнимые желания. Мы — рабы своей же телесной оболочки. Вынуждены кормить её, поить, холить, одевать, работать, иначе встанут все поезда и рухнет цивилизация форм. Человек объявил себя властелином Земли и с тех пор ищет доказательства, что он не животное. Предназначение иными словами. Но созерцание великой картины поднимает его на вершину экстаза так же, как и соитие.

83

«Потерянный рай». Джон Мильтон.

— Да, но картина — тоже форма. И твоя музыка живёт в нотах мелодии, а поэзия — в рифме стиха. Как бы там ни было, я должна вернуться. Мне нельзя превращаться в духа. Разница между мной и твоим братом в том, что он закончил картину с ангелом и свободен, а я так и не вспомнила путь атланта. Вернусь. Буду смотреть по сторонам, много думать и мало делать, чтобы статуи не повторяли друг друга, как мои здешние янусы. Время помогает познать себя, и по дороге не расплещу ни капли. Быть может, создам всего одну статую, но она отразит истинный лик атлантов. Тех, кто затерян в веках, тех, кого, как пустой сосуд, всякий безумец наполняет своим смыслом. И только я смогу вспомнить.

— Я боюсь за тебя. Ты жила по книгам и снам, а жизни не видела.

— Как и ты, хранитель.

— Да. Мы — герои мифов, чужие сны в саду расходящихся тропок.

Что-то до боли родное — орлиное — проявилось в тебе. «Мы — неприкаянные с тобой. Ты. Я. Мы оба».

В тот злосчастный альпийский вечер не дочитала записку в шале на зеркале: холодно, стекло не запотевало от дыхания. «S» постскриптума застыла меж ними перевёрнутым знаком вопроса. Заварила чаю с мятой, легла смотреть телевизор — он всегда меня усыпляет. Показывали документальный фильм о двух гигантских галапагосских черепахах. Они были единственными представителями вымирающего вида, последними рождёнными, но, к разочарованию герпетологов, не спешили любить друг друга. Как и мы, подумалось мне.