Пропавшие без вести

Уже день за днем Иван неотступнее возвращался мыслью к побегу из плена. Он уже с горечью сожалел о том, что, когда его посчитали умершим, с него сняли старое обмундирование, в брюках которого, в особом секретном карманчике, были зашиты часы. Иван хранил их только как память отца. Они уже давно не шли. Но, замышляя с Чернявским побег, Иван всегда думал о том, что золотые часы помогут откупиться от полиции или будут в пути кормить. Теперь же приходилось надеяться только на свои силы и ловкость.

В мае, июне до лагеря все чаще стали доноситься взрывы авиабомб и удары немецких зениток. В окнах вздрагивали последние стекла. На целые ночи фашисты выключали освещение, опасаясь налетов советской авиации.

Всех взбудоражило. Всем стало тревожно хорошей, бодрой тревогой. Ночами, глядя на горизонт, который мигал зарницами, все были готовы видеть в зарницах отсветы боя.

Даже больные с отеками ног не теряли надежды уйти.

— Куда же, брат, ты доберешься! — рассудительно сказал одному из таких Емельян. — Ты ведь даже во двор не можешь спуститься без отдыха.

— Чудак! — возразил больной. — Помирать-то мне нешто охота! Через силу, а доберусь. Ведь все изговелись мы тут! Сальца недельку покушаю, да молочка, да яичек — и силы обратно найдутся. Через недельку винтовку возьму и гранат с десяток — не тяжко мне будет, — говорил он с такой уверенностью, будто «сальце» и «молочко» вместе с винтовками и гранатами были на всех беглецов приготовлены просто по ту сторону проволочной ограды…

После одной такой непроглядной ночи с затянувшейся воздушной тревогой Балашов с самыми первыми лучами солнца, еще до завтрака, вышел из помещения.

«Если наши бомбят здесь фашистов, — думал он, пригретый утренним солнцем, полулежа на кучке песка, — значит, летом пойдет наступление Красной Армии. Значит…» И ему уже рисовалось, как он бежит из плена…

— Пардон, молодой человек! — раздался над ухом Ивана насмешливый голос.

Балашов вздрогнул.

Рядом с ним на песке сидел санитар Рогинский.

…Когда Иван, принятый за умершего, был вынесен в мертвецкую, ведавший мертвецкой санитар Юзик Рогинский, «главшакал», как насмешливо и дружески называли его прочие санитары, приняв мертвеца, приготовил его, как других» «по немецкому обычаю», к погребению, то есть снял с него всю одежду и обувь.

Все снятое с умерших являлось «неофициальным», но признанным доходом Рогинского. Свой табак, а иногда и буханку хлеба он получал из доходов от обуви и одежды, снятых с мертвых и через рабочие команды проданных населению. Большинство покойников в списках, которые Юзик подавал экономным немцам, числились босыми.

Можно было представить себе, как «главшакала» обрадовали массивные золотые часы Балашова. Это было невиданное в плену сокровище. Конечно, Юзик не стал спешить с их продажей. Тут все было нужно продумать, как в крупной коммерческой операции…

Юзик Рогинский прошел по крайней мере через дюжину советских тюрем. Он был профессиональным вором, которого знали многие специалисты-криминологи. Лет тридцати пяти, сухощавый, тонкий, с правильными чертами лица, без всяких «особых примет», с мягкой насмешливостью речи и плавными движениями, это был настоящий «артист» своего профессионального дела и вечерами в санитарской комнате забавлял сотоварищей ловкими фокусами. Он, вероятно, мог бы быть иллюзионистом, жонглером, карточным шулером, но предпочитал всему этому свое основное призвание — так сказать, «кражу для кражи».

Перед войною, отбыв очередной срок тюрьмы, Рогинский сразу попал в армию и стал удачливым разведчиком, но однажды в глубоком тылу у фашистов соблазнился бутылкой «трофейного» коньяку и попал в плен…

Он понимал, что зимой бежать из лагеря трудно, и сам готовился выйти летом. Золотые часы могли очень помочь в пути; Рогинский подумал об этом так же, как Балашов.

Но когда Балашов прославился как воскресший мертвец, в Рогинском заговорила его воровская совесть. Он сберег часы до выздоровления «покойника». Однако же, видно, долго еще был не в силах с ними расстаться…

— Молодой человек, пардон, извините за беспокойство, не ваша вещица? — фиглярски спросил Юзик и щелкнул крышкой часов.

Балашов взглянул и чуть ли не закричал, потянувшись рукою:

— Моя!

— Могу и сам подтвердить этот факт под присягой, а если хотите, можете мне поверить на «честное пионерское», — сказал довольный Рогинский, отстраняя, однако, от Ивана часы. — Сувенир от супруги, бесспорно?

— Мать подарила, — сказал Балашов, не желая входить в объяснения.

— Тем более, так сказать, преклоняюсь! «Им не забыть своих детей, погибших на кровавой ниве!» Извольте принять вторично сей дар, на этот раз от слепой судьбы, — заключил Рогинский, торжественно отдавая часы.

— Спасибо, — ответил Иван и растерянно ощутил на своем лице давно позабытое блуждание улыбки. Он даже оторопел от этого ощущения, которое было как будто новым, еще одним признаком возвращения к жизни… Да, к жизни, к самому чувству жизни!.. И, прислушиваясь к себе, к собственным переживаниям этой минуты, он так и застыл с улыбкою на губах и с часами в руке.

— Спасибо! Такое спасибо!.. — повторил он.

— Силь ву пле! Рад служить! — раскланялся Юзик и вдруг скорчил свирепую рожу. — Не пялься, раззява! Живей прячь! — глухо рыкнул он. — Полицейский увидит — угробит!

Балашов поспешно зажал часы в кулаке.

— Адью. Всегда к вашим услугам! — заключил Рогинский, шутовским движением приподняв пилотку, как шляпу, и с достоинством удаляясь.

…Еще зимой Рогинский и Сашка нашли у одного из умерших хорошую карту Белоруссии. Она была слишком громоздка, и Баграмов ее «облегчил», продумав маршрут побега и вырезав полосу с запада на восток шириною около двадцати километров на случай, если бы обстоятельства заставили отклоняться в ту или другую сторону от основного пути. Эту карту, свернутую в рулон, Рогинский припрятал в мертвецкой под кучей рухляди, снятой с покойников, в безобразно растоптанном рыжем валенке, на который никто не мог бы польститься. С наступлением теплых дней то Саша, то Емельян, то Рогинский все чаще и чаще стали уединяться в мертвецкой, куда обычно никто не входил. На случай, если придется уничтожить карту, они старались изучить на память подряд все селения, рощи, болотца, высоты, проселки и речушки. Запомнить все это было не так легко, но, занимаясь систематически, Баграмов уже почти изучил карту, особенно тех мест, где, как говорили, лес кишит партизанами.

Еще прошлой осенью Рогинский артистически прорезал лагерную проволоку под самой пулеметной вышкой, ловко замаскировал проход, и в темные осенние ночи он ухитрялся несколько раз выходить из лагеря, обкрадывать квартиры лагерного начальства и до утра через свой прорез возвращаться, принося с собой сало, колбасу, хлеб, яблоки, водку, удивляя всех, даже пугая опасением: не за предательство ли он получает мзду от фашистов? Немцам же и в голову не приходило искать вора в лагере.

Почему-то проникшись доверием к Емельяну, Рогинский открыл ему эту тайну.