Пропавшие без вести

— Хулиганство! — взвизгнул Гладков.

— Что-о?! Гнида такая, ползучий гад! Как так хулиганство?! — не выдержал Павлик Самохин, встав во весь рост и надвинувшись на Гладкова.

— Ты что назвал хулиганством?! Советские песни назвал хулиганством?! — разъяренно кричал Саша Маслов, подскочив к Гладкову с другой стороны.

— Безобразник! — возмущались и те, кто пел, и те, кто лишь слушал.

Все возбужденно высыпали на середину секции.

— Шкура собачья! — крикнул Самохин прямо в физиономию старшему врачу.

— Вы… вы… вы… — Гладков задохнулся от злобы, — вы с кем говорите?!

— С тобой, трус несчастный! — гневно ответил Самохин. — Не мешай человеческой песне! Марш под койку! — скомандовал он.

— Что? Что-о?! Как… под койку? — растерянно бормотнул Гладков.

— Марш под койку, а то насильно засуну! — повелительно повторил Павлик.

Гладков попятился от разъяренного и наступающего Самохина. Обычно добродушный на вид, Павлик стоял сейчас с раздувающимися ноздрями, с искаженным негодованием лицом, на голову выше Гладкова, готовый его задушить.

— Говорю — лезь под койку! — требовал он.

Баграмов хотел вмешаться, но Вишенин опередил его.

— Вы с ума сошли, Павлик! — сказал Вишенин, взяв Самохина за локоть. — Ну, Дмитрий Васильич погорячился, но вы-то! Что вы? Да как же так можно?!

Самохин стряхнул его руку с локтя.

— Ну ладно! Уж вы тоже тут! — проворчал он спокойнее и обратился снова к Гладкову: — А вы, господин старший врач, можете немцам пожаловаться! Все знают, что вы в своей секции за взятки падаль бандитскую укрываете под видом больных. Фельдшера Мишку забыли?! Добьетесь — не то что немцы, — собаки не сыщут следа!

Баграмов заметил, что при последних словах Павлика Гладков вдруг сжался, умолк и ушел в «комендантский закуток», как звали угол, отделенный плащ-палатками ото всех остальных коек. В «закутке» жили Гладков, Вишенин, Краевец и переводчик Костик.

Краевец и Костик пришли в секцию, когда уже все утихло. На этот раз даже никто не шептался. Секция погрузилась в сон необычно быстро.

Баграмов, когда уже все заснули, подошел к Самохину, увидев, что тот в темноте закурил.

— Не спите? — шепнул Баграмов, присев на край его койки. — Что за история с фельдшером Мишкой?

— Зарезали тут доносчика да зарыли так, что неделю немцы искали и нигде не нашли, — ответил Самохин. — Я Гладкову завтра устрою сюрприз! Пусть попробует спорить… Теперь не посмеет! Я завтра сменю шестерых старших.

— Вы можете? — удивленно спросил Емельян. — Ведь даже Славинский, врач, говорил, что не может сменить старшого.

— Я — старший фельдшер барака, — сказал Самохин. — В бараке шесть секций. Я всех поменяю. Ведь старшие — сплошь бывшие повара и полицейщина: как в чем полицай провинился, его бы послали в колонну, а Гладков за часы или за магарыч его в лазарет — и в старшие!..

Наутро Самохин выполнил то, что сказал Баграмову.

Растерянные заглядывали во врачебную секцию смененные Самохиным старшие, спрашивали Гладкова, жаловались на фельдшера. Но Гладков действительно не вступил с Самохиным в спор. Вместо него поднял голос Краевец.

— Ты что своеволишь, Самохин? — грозно спросил он в присутствии всех за обедом.

— Не понимаю тебя, Николай, — откликнулся Павлик.

— Кто тебе разрешил поменять старших?

— Я сам. С врачами по секциям поговорил и меняю! — отрезал Павлик. — Я лучше знаю людей, и врачи их знают…

— А кто тебя старшим фельдшером барака поставил? — продолжал Краевец.

— Ты сам и поставил. Так что?!

— Я поставил — я и сменю! — пригрозил Краевец.

— Попробуй! — вызывающе усмехнулся Самохин. — Я, если хочешь, этих бандитов от верной смерти спасаю. Снимешь меня, а старших вернешь по местам, так их все равно больные зарежут. Ты думаешь, в этом случае сам уцелеешь? Все твои часики и колечки всплывут из мутной воды!

— Какие колечки?! Какие часики?! — испуганно зашипел старший фельдшер.

— Которые мимо комендантов и полицаев к тебе уплывают! Думаешь, полицейские тебя пожалеют? И тебя и Гладкова продадут за грош! Значит, попробуй меня сменить, если хочешь! Я завтра и помощников этих старших тоже выгоню вон! — заявил Самохин.

Баграмов с волнением наблюдал эту сцену. Павлик раскрыл все тайные пружины, которые связывали Гладкова с полицией и кухней.

«Рыба гниет с головы! Гладков, Краевец и кто-то еще в лазарете торгуют местами старших», — понял Баграмов.

Неожиданно поднял голову от еды солидный, черноусый, угрюмый доктор Куценко.

— Я, Николай, у себя в третьей секции сегодня тоже смещу старшого, — сказал он, обратясь к Краевцу, — настоящий бандит, да к тому же и лодырь!

— Вы, значит, хотите переменить все порядки?! — запальчиво обратился Гладков к Куценко.

— Я, Дмитрий Васильич, хочу устранить беспорядок! — методично вытерев свои большие усы, спокойно сказал Куценко. — Я ему говорил, что выгоню. Он мне грубит, да еще и на вас ссылается. Он совершенно здоров, ничего не делает. Пусть убирается. Выпишу!

— Ну, потерпите дня три-четыре, его заберут на кухню, — откровенно сказал Гладков.

— Ни сколько не стану терпеть! — упорно ответил Куценко, встал от стола и пошел мыть свой котелок и ложку…

Переполнение лазарета явно здоровыми друзьями полиции и поваров не давало Гладкову и Краевцу возможности сопротивляться. Гладков вынужден был подобрать отчисленных Павликом и Куценко старших в свою секцию.

Баграмов с волнением наблюдал начавшуюся среди врачебного персонала борьбу за очистку лазарета от влияния полицейских и поваров. Его темперамент, оживший с выздоровлением, подталкивал его к вмешательству, но благоразумие подсказывало, что пока еще надо сдержаться.

После довольно долгого перерыва к Емельяну пришел Варакин.

— Ну как, старик, ребрышки? Как головка? — дружески спрашивал он. — Что это вы сочиняете? Список уж очень велик, не похоже, что «действующие лица» для новой пьесы! — усмехнулся Варакин. — Как живется-то?

— Уже писарем сделали. Видите, списки больных пишу на весь лазарет…

— Почетное дело! Не писатель, так писарь! — усмехнулся Варакин. — Может, к нам в хирургию теперь перейдете? Не для людей эти кирпичные конюшни. Мы там все-таки в деревянных бараках!.. Могу тоже писарем, могу в санитары вас. Устрою так, что за книгу сможете взяться. Все-таки настоящее ваше дело — писать, Емельян Иваныч, писать не списки, а жизнь человеков…