Пропавшие без вести

— Писать?! — оживился Баграмов. — Да, писать… — повторил он со вздохом.

Сколько раз возвращался он мыслью к литературной работе, без которой прежде не представлял себе жизни! Во сне он и здесь всегда что-то писал, сочинял… Какая бы это могла быть книга о людях! Но как здесь писать, для кого?.. Тут надо не то что писать, тут надо делать!.. Емельян посуровел и словно померк.

— Пожалуй, Миша, сегодня главное дело мое, другое, — возразил Баграмов. — Думаю, скоро начнется большая драка у врачей со старшим врачом и я могу оказаться полезен ребятам… Может, и вас тогда призовем на помощь и для совета… Пока ничего сказать большего не сумею…

— Я и сам кое-что понимаю, — ответил Варакин. — Жизнь везде у нас одинакова, и те же конфликты зреют… И раз уж судьба загнала нас с вами так далеко… — Варакин не довел свою мысль до конца и протянул Баграмову руку. — Ну, я рад, что вы бодры и, кажется, сил хватает…

После ухода Варакина Емельян, как обычно, остался один в секции. Было рабочее время, и врачи с фельдшерами находились все по своим лазаретным секциям. Механически отмечая по спискам перемещения больных, Баграмов задумался.

Перевестись к Варакину в хирургию — это значило оказаться вблизи хорошего друга, жить в более сносных условиях, в деревянных бараках, где не было такого мрака и сырости. Но уходить отсюда, из «каменных», из лазарета огромного рабочего лагеря, ему уже не хотелось…

Прервав его думы, в секцию вошли молодые врачи всей четверкой.

— Мы к вам, Емельян Иваныч, — сказал Славинский. — Позволите?

Баграмов улыбнулся:

— Торжественно как! Садитесь. Что скажете? Опять спор о стихах Маяковского?

Молодые врачи уселись на скамью у стола.

— Нет, совсем о другом, — сказал Женя. — Больные задали мне вопрос: в самом деле туберкулез или голод причина смерти военнопленных?

Емельян посмотрел удивленно:

— А вы сами не знаете?

— Да нет, Емельян Иваныч, знаем, конечно. Дело не в том. А вот посмотрите…

Женя подал Баграмову номер «Клича»:

— Вот, читайте.

В статейке, отмеченной Женей, было сказано, что большевики и советская власть довели Россию до сплошного туберкулеза. «Семьдесят пять процентов советских солдат заражены чахоткой, — сообщала газета. — Это фактически подтверждается обследованием советских военнопленных».

— Ну и мерзавцы! — сказал Баграмов.

— Так они же хотят с себя снять вину за то, что морят людей голодом! — воскликнул Любимов.

— Конечно, — сказал Емельян.

— Но ведь мы же, врачи, советские люди, мы, получается, сами им помогаем! — с отчаянием прошептал Славинский.

— Не понимаю, — сказал Емельян, — как это «сами»?

— А так, — пояснил Бойчук. — Когда человек умрет, то мы непременно пишем диагноз «туберкулез». Но ведь это же враки! Ведь люди-то с голоду умирают!

— А зачем же вы пишете «туберкулез»? — удивился Баграмов.

— Немецкий приказ, — вмешался Величко. — А мы подчиняемся. И кривую температуры берем «с потолка» — рисуем ее уже после смерти больного. А у нас ведь даже термометров нет! Медикаменты выписываем, какие даже в аптеке отсутствуют.

— Да вы что, ошалели?! — Емельян вскочил с места. Он не представлял себе, что тут, рядом, повседневно творится такое преступление. И чьими руками?!

— Мы думали, Емельян Иваныч, что это просто немецкая тупость и привязанность к форме. А мертвым диагноз не важен, — сказал Славинский. — Если бы не эта газетка… А теперь вот мы к вам за советом…

— Какие, к черту, советы?! Кончить — и баста! Немедленно, с этого часа, кончить! — раздраженно воскликнул Баграмов.

— Легко сказать! А как кончить? — спросил Славинский. Емельян возмутился.

— Вот тебе раз! Советские врачи не знают, как отказаться писать для фашистов фальшивки! — Он отбросил свои бумаги, вскочил и возбужденно прошелся по секции. — Да просто писать все как есть. Умер от голода? Значит, так и писать. И никаких «кривых»! — строго сказал он.

— Да Гладков разорвет на клочки такую историю вместе с тем, кто ее написал! — возразил Маслов.

— Разорве-ет? Цыплята какие! — едко сказал Баграмов. — Да как это он тебя разорвет?! Трусишь перед Гладковым?! А перед советским трибуналом ты будешь трусить, когда тебя вместе с Гладковым будут судить за измену?! Врачи называются!.. Ну чего ты боишься? — обратился Баграмов к Маслову. — Ведь небось комсомолец, да? А робеешь! Комсомолец?

Маслов молча кивнул. Баграмов повернулся к Величко:

— А ты?

— Тоже, — угрюмо ответил тот.

— И вы, молодые люди?

Бойчук и Славинский утвердительно опустили головы.

— Замеча-ательно! — ядовито сказал Емельян и, понизив голос, приблизившись к ним вплотную, в упор спросил: — Кто же у вас секретарь?

— То есть как? — растерянно переспросил Женя.

Баграмов развел руками.

— Вы что, в дурачков играете, что ли? Не малые дети ведь, а?! — серьезно и строго сказал он. — Не разобрались сами еще? Так разберитесь. И завтра не позже ужина пусть этот товарищ явится ко мне доложить. Мы с ним все и обсудим.

— Есть, Емельян Иваныч! Разрешите идти выполнять? — спросил по-военному Женя.

Трое других за ним также вскочили и вытянулись. Беспрекословность приказа «явиться и доложить» подействовала на них как-то почти вдохновляюще. «За кого-то они меня приняли… — подумал Баграмов, — Э, да не все ли равно! Лишь бы делалось дело!»

— Выполняйте, ребята. И так уж давно запоздали с этим! — напутствовал их Баграмов, видя, как все они посветлели и ожили.

— Явился по вашему приказанию, Емельян Иваныч, — сказал, подойдя к нему тотчас же после обеда, Павлик Самохин.

— Я вас, Павлик, не звал, — с удивлением возразил Баграмов.

— Вы приказали завтра не позже ужина, а мы разобрались во всем сегодня, — шепнул Павлик.

— Значит, ты? Поздрявляю! — Баграмов пожал ему руку. — Садись. Так что возвращаться к тому вопросу, о котором мы с ними с утра говорили?

— Нет, что вы! Все решено, — сказал Павлик. — С этой позиции стало все ясно. Я просто явился вам доложить…

Емельян усмехнулся этому военному слову, которое, видимо, произвело на них сильное впечатление, и еще раз пожал его руку.