Пророчица

Вот и Пушкин нам пригодился. Действительно, было бы даже неприлично использовать для заглавия квазипушкинскую строку и пренебречь истинно пушкинским наследием. Тем более, что именно в этой главе даже самому невнимательному читателю должно стать окончательно ясно, что ситуация, в которой очутились жильцы нашей квартиры, оказалась исключительно запутанной, темной во всех отношениях и не дающей надежды на какой-то разумный выход из нее. «Мутно небо, ночь мутна», как сказал поэт, и «страшно, страшно поневоле средь неведомых равнин».

Причем главным источником страха было не столько кровавое злодейство само по себе — хотя, сами подумайте, каково было бы вам продолжать жить в такой квартире, выходить в почти неосвещенный коридор, выглядывать из расположенного на первом этаже окошка в сгущающуюся вечернюю тьму: одного этого достаточно, чтобы мороз пробежал по коже, — но всё же еще более устрашающим было ощущение полной непонятности механизма преступления, если здесь уместно употребить это слово. Кто так жестоко расправился с Жигуновыми? зачем? как ему это удалось и куда он делся? что у него на уме? а, может, он и вовсе безумный? Никаких ответов — даже гипотетических — на эти и связанные с ними вопросы не было, и невозможно было себе представить, каковы могли бы быть ответы. Какой-то кровавый туман, фигурально выражаясь, сгустился над нашей квартирой — туман, из которого в любой момент мог вынырнуть какой угодно бес или монстр. Я сам чуть позднее оказался в этой же самой ситуации и хорошо помню жуть, охватывающую душу, когда, проходя по коридору, невольно бросал взгляд на опечатанную дверь жигуновских комнат. Кроме того у моих соседей была еще одна причина, нагонявшая на них страх, однако об этом обстоятельстве чуть позже.

В предыдущей главе — в ее начале — я описывал события, опираясь на рассказ Виктора, да иначе и быть не могло: только он был в состоянии сообщить, как он провел ночь и как он обнаружил убитого Жигунова. Никто не мог подтвердить или поставить под сомнение правдивость изложенной им версии. Дальнейшие события происходили на глазах уже двух человек: Виктора и Антона. Я расспрашивал их и по отдельности и вместе и должен сказать, что их свидетельства практически совпадали друг с другом, то есть, если исключить возможность их предварительного сговора, мы можем заключить, что их совместный рассказ в достаточной мере правдив (не говоря, конечно, о тех высказываниях, в которых они сообщали о своих мыслях и переживаниях, и вынося за скобки мои невольные комментарии при пересказе мной услышанного). В этой главе я могу опираться на рассказы всех троих своих соседей. При каких-то событиях они присутствовали по отдельности, и тогда мы можем заподозрить каждого из них в намеренном искажении истины, но во многих случаях об одном и том же рассказывали двое или даже трое свидетелей, и, если их рассказы в основном совпадают, тогда мы должны, я считаю, воспринимать их как истинную картину происходившего. Разумеется, теоретически нельзя исключить, что все трое сговорились и синхронно лгут о некоторых событиях. Однако такое предположение сразу же завело бы нас в тупик: в этом случае у нас не было бы ни малейшей возможности докопаться до истины, и мы должны были бы сходу отказаться от всяких попыток разобраться в этой истории. Поэтому мы должны — и у нас нет иного выхода — считать, что никакого сговора нет, и, если кто-то из рассказчиков хочет что-либо утаить или прямо солгать, он должен учитывать возможность опровержения со стороны других свидетелей, не заинтересованных в подтверждении его ложного сообщения.

Оставив своих героев на пороге соседкиной комнаты, я должен, продолжая изложение событий в хронологическом порядке, сказать, что состояние всеобщего ошеломления и недоумения, легко объяснимое экстраординарностью ситуации, продолжалось недолго и рассеялось после первых же произнесенных ими фраз.

— Калерия Гавриловна! Поймите… Жигуновых убили!.. Мы… — выдавил из себя Антон, чуть-чуть оправившийся от внезапного появления — сбежавшей? убитой? — соседки.

— Как?! Что ты?.. Кто убил? Почему?.. — только и смогла вымолвить потрясенная известием Калерия.

— Ничего не знаем. Их обоих… Мы беспокоились, что с вами… Вдруг?.. Вы поймите нас… Страшно ведь, ничего не понятно. — Упоминать о витиных подозрениях Антон, естественно, не стал.

Но и загадка с исчезновением соседки разрешилась тут же и очень просто. Выйдя утром на ежедневную пробежку, Калерия столкнулась с тем фактом, что выход наглухо забаррикадирован Витиным телом. (Уже потом она рассказывала мне более подробно и морщась от отвращения: «Лежит там — храпит. Не ворочать же мне его. Да и пахнет от него на весь коридор. И перегаром… и… может, еще чем… Противно…» — прозрачно намекнула она на конфуз, не так уж и редко случающийся с людьми в мертвецки пьяном состоянии. Однако здесь она, видимо, перегнула палку в своем отвращении к Витиным пьяным выходкам. Не только Виктор, что было бы вполне понятно, но и Антон, от которого данный факт было бы невозможно скрыть, об этом ни словом не упоминали. Когда я прямо спросил, не заметила ли она утром чего-нибудь, проходя мимо жигуновских дверей, она, слегка вздрогнув (от запоздалого страха, как я понимаю), уверенно отрицала наличие каких-либо указывающих на трагедию признаков: дверь была закрыта, всё тихо). Натолкнувшись на препятствие, Калерия тем не менее не отказалась от своих планов и решила вылезти через окно, благо это оказалось не трудно, после чего она, как обычно, пробегала час по пустынным улицам. Возвращаясь, она машинально направилась к входным дверям и была очень озадачена, обнаружив их распахнутыми настежь. Последующее ошеломление Калерии при виде хозяйничающих в ее комнате ребят уже известно читателю.

После краткого рассказа об увиденном у Жигуновых — Калерия при этом не выразила желания взглянуть на это собственными глазами, и вряд ли можно этому удивляться — было принято единогласное решение вызвать милицию. «Скорая помощь» была бы здесь неуместна, а что еще можно было бы предпринять в данных условиях? Антон вызвался сбегать к телефону и, одевшись попристойнее, быстрым шагом, временами переходящим в трусцу, отправился к телефонной будке, находящейся около новых домов — Калерия видела его в окно, — а затем быстро возвратился обратно.

— Сказали, что сейчас подъедут, — сообщил он встречавшим его в коридоре соседям. Действительно, не прошло и полчаса, как к дому подъехал «газик», из которого вышли три милиционера во главе со старшим лейтенантом. До того, как они приехали, рвущийся в бой и не способный сидеть без движения Витя предложил более внимательно осмотреть место преступления, но более осторожный (и, возможно, более впечатлительный — как он ни крепился, лицезрение мертвых тел и луж крови далось ему нелегко; а кому оно могло понравиться?) Антон не только сам решительно отказался еще раз переступать жигуновский порог, но и внушительно предостерег Виктора от таких действий: «Надо всё оставить как было, иначе милиции это не понравится, да и лишних следов можем натоптать». Как показало всё дальнейшее, это было в высшей степени правильное и предусмотрительное решение. К счастью, Витя согласился с ним и жигуновская дверь осталась нетронутой до приезда милиционеров. Таким образом, весь недолгий период ожидания мои соседи провели в своих комнатах, в одиночку размышляя о случившемся. Калерия при этом немного всплакнула — сам Жигунов, насколько я знаю, не пользовался у нее симпатией, но с Пульхерией они давно поддерживали приятельские, можно сказать, отношения. Антон при виде всхлипывающей и шмыгающей носом соседки попытался выдавить из себя какие-то слова утешения, но не зная, что тут говорить, после невнятного сочувственного мычания махнул на это рукой и, проводив Калерию до ее двери, сам скрылся в своей комнате. Не исключаю, что он и сам испытывал какие-то жалостливые чувства, — всё же он знал Веру Игнатьевну с детства, и хотя в последние годы он относился к чете Жигуновых настороженно и скорее презрительно (сужу об этом по отдельным замечаниям, проскальзывавшим в наших разговорах, которые мы вели задолго до описываемых событий), но детские воспоминания о тете Вере, время от времени, как я предполагаю, угощавшей соседского мальчика пирожками с капустой или что-то подобное, тоже со счетов не сбросишь. Трудно ожидать проявлений какой-то печали со стороны Виктора — Жигуновы были ему никто, и никакие сентиментальные воспоминания его с ними не связывали, однако, не думаю, что и он остался к их внезапной смерти совершенно равнодушным. Картина зверского убийства (не в пьяной драке у пивной или на танцплощадке — это было бы еще в порядке вещей, и вряд ли бы потрясло закаленного Виктора, — а в тихой коммунальной квартире), усугубленная при этом воспоминанием о только что слышанном предсказании: кровь на стенах, кого угодно вывела бы из равновесия, и Виктор не оказался здесь исключением, несмотря на свой легкий характер и отсутствие привязанности к покойным.

Прибывшие на место происшествия стражи порядка из районного отделения МВД быстро и достаточно поверхностно осмотрели тела убитых и обстановку в комнатах: старший лейтенант при этом прошел в комнату, присев на корточки и не касаясь трупа, внимательно осмотрел его, прошел затем в другую комнату, побыв там пару минут, вернулся и предварительный осмотр был на этом закончен. Приехавшие с ним нижние чины наблюдали за его действиями, стоя на пороге комнаты, но внутрь не заходили; кое-что было видно и стоявшим в коридоре за их спинами нашим свидетелям преступления. После окончания осмотра комнату закрыли, начальник задал жильцам несколько коротких вопросов: «Кто и когда обнаружил убитых?» — «Я, — сознался Витя, — приблизительно в полшестого утра увидел сначала Жигунова, а потом — минут через пять-семь — мы с Антоном прошли в другую комнату и увидели его жену». — «Трогали ли они что-нибудь в комнатах и перемещали ли трупы?» — «Нет, насколько помнится, ни до чего не дотрагивались». — «Когда в последний раз видели покойных?» — «Вчера ночью, без пяти двенадцать, точно знаю, Вера Игнатьевна приоткрывала дверь и выглядывала из нее», — сообщила Калерия. Дав задание одному из подчиненных собрать данные о свидетелях, начальник попросил у Калерии разрешения воспользоваться столом в ее комнате, расположился на нем и что-то писал авторучкой на вынутых из папки листах и бланках, пока получивший задание рядовой, слюнявя карандаш, заносил паспортные данные свидетелей — для этого каждому из них пришлось принести паспорт — в свой потрепанный блокнот. Покончив с этими формальностями, двое из приехавших удалились, оставив третьего — сержанта милиции — следить за неприкосновенностью места происшествия и строго предупредив свидетелей, что они не должны покидать квартиры до приезда следственной группы, которая вот-вот должна приехать.

— А как же с работой?.. Мне к девяти надо. У нас строго. — заволновалась Калерия.

— Не беспокойтесь. Вам на всё время выдадут повестки для предъявления в отдел кадров.

На том и закончился первый контакт с милицией.

Делать было нечего. Обычное течение времени как бы приостановилось, и приниматься за обыденные занятия было совершенно невозможно. Этому мешали и внешние условия (вот-вот должен был появиться следователь), и внутреннее состояние выбитых из колеи жильцов. Сидели по своим комнатам, попили чаю, Калерия сварила какую-то кашку. Виктор, несмотря на свою впитанную с молоком матери нелюбовь к ментам, вынужден был, как хозяин, пригласить сержанта в свою комнату — не стоять же ему в коридоре, — чтобы тому через распахнутую Викторову дверь можно было наблюдать за порученным объектом охраны. Поскольку сидеть вместе за столом и пить чай (пришлось угостить служивого и чаем с сушками) в абсолютном молчании затруднительно, между сержантом и Витей завязался вялотекущий разговор: о футболе, о жилищных условиях, об ожидавшемся приезде в город Майи Кристалинской, так, вообще… обо всем и ни о чем. При этом оба вынужденных собеседника старательно избегали разговора о том, что находилось за дверью напротив. Всё же точившая Витю мысль о необъяснимой (мистической?) связи между воплями Матрены о крови на стенах и реальной кровью на стенах неудержимо рвалась наружу, ею необходимо было с кем-то поделиться, и Виктор, не удержавшись, в кратких, но выразительных словах сообщил сержанту о вчерашнем происшествии: «Никто не понял, о чем она вопит, думали она по дури своей, а оно видишь как вышло». Сержант не стал комментировать услышанное, пробормотав только нечто невнятное, но видно было, что Витин рассказ произвел на него впечатление. Не успев закончить рассказ, Витя уже пожалел о своей несдержанности: «Черт меня за язык дернул, — говорил он мне впоследствии, — не надо было ментам-то об этом трепаться, они б поди и не узнали об этом». Но слово не воробей, и оно уже вылетело, хотя Виктор и быстро перевел разговор на другие материи.

Обещанное «вот-вот» растянулось на несколько часов: старший лейтенант отбыл приблизительно в полседьмого, а следователь с компанией появились уже в десятом часу. Следственная группа состояла из нескольких человек и приехала на двух машинах, командовал ею неприятный — по мнению моих информаторов — тип с опухшим и не вызывающим доверия лицом (слова Антона; Виктор же охарактеризовал его, как обычного ментяру — как все они), назвавшийся майором Макутиным, но одетый в невзрачный штатский костюм. Да и почти все приехавшие — их было человек шесть или семь — были в штатском, фотограф и вовсе в ковбойке с закатанными рукавами.

У некоторых из читателей в этом и подобных случаях вполне может возникнуть вопрос: как это автор сих писаний мог на протяжении двадцати лет помнить о закатанных рукавах у фотографа, которого он (автор) и в глаза не видел? Сомнения эти не только оправданы, но и, вероятно, неизбежны, и я чувствую необходимость специально высказаться по этому поводу: то есть относительно моей, якобы феноменальной, памяти, сохранившей мельчайшие подробности тех далеких дней. Разумеется, к числу феноменов я не принадлежу, и память у меня самая обыкновенная, а теперь — с возрастом — еще и слабеющая год от году. Но из тех лет, а особенно то, что касается рассказываемой здесь истории, я помню довольно много и даже с подробностями (к тому же неожиданно многое припомнилось, когда я начал это описывать). Частично это, наверное связано с тем, что я очень много думал об этой истории и многократно перемалывал все ее перипетии в мозгу, когда она непосредственно развертывалась перед моими глазами и позднее, тем более, что несколько раз потом рассказывал о ней своим хорошим знакомым. Поэтому многие детали и застряли в моей — отнюдь не феноменальной — памяти. Так я уверен, что именно ковбойку с закатанными рукавами я помню из рассказов моих соседей, хотя, конечно, утверждать это под присягой я не решусь: вдруг я всё же ее выдумал, а потом сам поверил в эту выдумку. Но главное, конечно, не в том, была ли такая деталь в действительности или же мне это только кажется. Главное всё же в том, что я пишу не милицейский протокол и даже не документальный очерк — я пишу роман, а потому любую упоминаемую в тексте подробность — неважно, припомнилась она мне или я ее только что выдумал, — я оцениваю, в первую очередь, с литературной точки зрения. Если мне кажется (как автору), что упоминание закатанных рукавов ковбойки усиливает художественную убедительность и реалистичность моего описания событий (а так ли это, судить читателям), то я, не раздумывая, ввожу такую деталь в текст вне зависимости от соответствия ее моим воспоминаниям, в которых, безусловно, по прошествии стольких лет есть множество прорех и белых пятен. Более того, как я уже предупреждал, многие реальные (и запомненные мною) подробности описываемых событий и персонажей, в них участвующих, я сознательно заменяю на выдуманные, чтобы затруднить сопоставление героев моего романа с их реальными прототипами. И в заключение моего очередного отступления от сюжетной линии мой призыв к скептически настроенным читателям: отнеситесь к этому тексту как к занимательному чтиву и плюньте на его верность фактам — если мой роман вас увлекает и побуждает продолжать чтение, значит вы уже получили желаемое и вам не о чем сожалеть или беспокоиться, если же он не доставляет вам удовольствия и читать его муторно и тягостно, то никакая фактографичность его не спасет, как бы ни нажимал на нее автор и как бы он ни клялся в своем скрупулезном следовании виденному и слышанному.