Прорыв. Боевое задание

Андреев сказал, что лучше всего послать Олина. Петро посомневался: какой-то несерьезный этот Олин, наивный. Ровесник, а выглядит мальчишкой, только вот форма красноармейская на этом мальчишке. Но пусть идет.

— Главное — проводник. Обратно пойдешь — не рискуй. Дождись темноты, — наставлял Петро связного.

— Понятно, товарищ командир.

Ломали голову — как быть с оружием? Винтовка мешать будет, сразу на нее обратят внимание. И без оружия плохо.

— Взять у капитана пистолет, — предложил Григорий.

— Правильно.

Когда вынимали пистолет из кобуры, Анжеров очнулся, открыл помутневшие глаза, что-то прошептал.

Игонин отдал Саше пистолет, критически оглядел разведчика с ног до головы и вдруг решил:

— Не пойдет. Снимай ремень, пилотку. И ботинки тоже. Живо, живо! Никуда не денется.

Олин снял все, что требовал командир. Петро одобрил:

— Подходяще. Сойдешь за беглеца. Туго придется, живым не давайся. Попадешь живым, отряд не открывай. Ври напропалую, но про отряд ни звука. Понял?

— Понял, товарищ лейтенант.

— Я не лейтенант. Давай руку — успеха тебе!

Саша юркнул за куст. Петро присел возле Анжерова, а рядом с ним Григорий.

Капитан шептал что-то, друзья по губам догадались.

— Документы... В кармане...

— Целы документы. Порядок будет, товарищ капитан, — успокоил Петро. Взял флягу, которая лежала в изголовье, приложил горлышко к пересохшим обескровленным губам командира. Григорий приподнял ему голову. Анжеров пил слабыми судорожными глотками. Кадык ворочался медленно. Вода стекала по подбородку на шею под воротник.

— Спасибо... — уже слышнее прошептал Анжеров. — Документы... Возьми, Игонин... Там адрес. Партбилет.

— Что вы, в самом деле, товарищ капитан, — заволновался Игонин. — Мы еще вместе повоюем!

— Возьми... — настаивал Анжеров, и Петро, осторожно расстегнув китель, достал из внутреннего кармана бумажник с документами.

Капитан хотел вздохнуть, но в груди опять булькнуло, к вместо вздоха вырвался стон.

Слезы застлали глаза Андрееву. Он зажмурился и, чтобы не показать их Петру, отвернулся. Капитан был коренастым, плотно сбитым, словно из железа, и пуля такого, казалось, не возьмет. И вдруг случилось непоправимое, пуля не щадит даже таких, как Анжеров. Батальон остался без командира, его нелегкое бремя теперь легло на плечи Петра и его, Андреева. Не раздавит ли оно их?

Настроение у бойцов заметно упало. Андреев ходил по биваку, чувствуя на себе настороженные хмурые взгляды. Раньше, несмотря ни на что, даже на голодовку, люди на привалах разговаривали, спорили. С шуткой да с песней невзгоды легче переносятся. Тогда приходилось унимать, чтоб не очень шумели.

А сегодня притаились, не слыхать разговоров. Вчера хотя и отбили наскок немцев, но и сами понесли потери, первые крупные потери во время лесных скитаний. Потом неудачный марш, во время которого утро застало отряд в чистом поле. Спрятались в овраге. Фактически это укрытие относительное, ненадежное. Если немцы обнаружат, то овраг может превратиться в мышеловку: никому отсюда живым не выйти. И командир ранен, лежит под кустом орешника, часто теряет сознание. Едва ли протянет долго.

Неважное настроение у бойцов. С таким настроением воевать нельзя. Оно может обернуться панической неразберихой, если вдруг случится что-нибудь непредвиденное и тяжелое.

Андреева неотвязно мучила собственная беспомощность. Что же делать? Даже совета попросить не у кого. Хорошо уж то, что Петро не унывал. Насвистывал себе под нос, чистил автомат. Закончив чистку, отправился проверять оружие у бойцов, заставлял чистить всех: после вчерашнего боя это было просто необходимо.

Григорий тоже подумал, что автомат недурно хорошенько протереть. Взял у запасливого Петра протирку и масленку, в которой на донышке осталось масло.

И когда усердно протирал ствол, наводя зеркальный блеск, как-то незаметно успокоился, и мысль, совершенно простая и такая необходимая, поразила его. Даже удивился, что раньше не мог до этого додуматься. В ноябре прошлого года полк участвовал в маневрах. От военного городка удалились за сто километров. Маневры были сложные, с боевыми стрельбами. Тогда, как нарочно, грянули редкие в ту пору в здешних местах морозы, а ночевать приходилось на снегу. В роте бойцы начали службу только в сентябре, к таким лишениям не привыкли. Поднялся тихий ропот, настроение пало тоже ниже нуля. Политрук вызвал из каждого взвода своих помощников из бойцов и поручил им выпустить боевые листки. Во взводе Самуся за боевой листок взялся, помнится, Олег Рогов, который умел немного рисовать. Боевой листок получился не ахти уж какой хороший, но в нем высмеяли Семена Тюрина за то, что он сжег у костра полу шинели. Семен очень переживал, особенно когда Рогов размалевал его в боевом листке. Карикатура понравилась, и смеху она вызвала много.

Этот случай и вспомнил Андреев. Поскорее закончил чистку и достал из вещмешка заветную тетрадь. Вырвал несколько развернутых листов, приспособил тетрадь на колени, а лист на тетрадь и в правом углу, послюнив карандаш, вывел: «Прочел — передай товарищу». Думал-думал и написал крупно название: «Боевой штык». Но подводил почерк — получилось неуклюже. Вспомнил Феликса и послал за ним. Феликс появился не один — вместе с Шобиком. Удивительный парень: взял на себя добровольную обузу опекать Шобика, а тот безропотно подчинялся, с какой-то даже апатией.

— Послушай, — обратился Андреев к Феликсу. — Ты никогда в редколлегиях стенгазет не состоял?

— В школьной.

— Поручение тебе: выпустить боевой листок. Я начал, да не получается. Рисовать не умею.

Феликс, прищурившись, приценился к андреевским каракулям, согласился:

— Неважно, конечно. Ничего, сделаю, товарищ политрук. Только материала нет.

— Материал будет! — заверил Григорий, — Ты пока оформляй, а я напишу. Бумаги возьми еще, — вырвал четыре листка и подал Феликсу. Тот лег на живот, подложил под листок тетрадь и принялся рисовать заголовок. Шобик переминался возле него, напомнил о себе:

— Караульный я, что ли?

— Садись. Давно бы догадаться надо.

— Я, может, спать хочу.

— Спи, пожалуйста. Ложись и спи.

Шобик неохотно лег на спину, положив больную руку на грудь, и закрыл глаза.

Андреев примостился в сторонке, чтоб написать в газету. Хотелось написать с подъемом, чтоб слова волновали, чтобы разбередили сердце даже самого унылого. Но не клеилось. На ум приходили обыкновенные слова, ничего взрывного в них не таилось. Хотелось написать о том, что в отряде подобрался замечательный народ. Храбрые, отчаянные ребята, уже показали противнику свою силу и еще покажут! Фашистов хотя и много, хотя они и вооружены до зубов, все равно они боятся нас, потому что они разбойники, грабители, а грабители всегда боятся правосудия. Открытого боя не переносят. Вчера сунулись и получили по зубам, всегда так и будет. Самое трудное позади. Скоро доберемся до своих — недалеко уже, надо приложить последнее усилие.

Как бы мучительно с непривычки ни писалось, Григорий одолел эту трудность. Написанное отдал Феликсу. Тот, прочитав, сказал:

— Неплохо. Можно кое-где поправлю?

— Конечно!

— Карикатуру можно? Шобика хочу высмеять.

Шобик, услыхав, сел и возразил:

— А что я сделал?

— Рисуй, — разрешил Андреев, — да похлеще.

— Что я такое сделал? — ныл Шобик. — Чего вы от меня хотите?

— Ты откуда такой взялся? — спросил Андреев: или притворяется простачком, или действительно недоумок, придурковатый? Нет, не придурковатый. В серых глазах затаилась злая хитрость. Феликс его раскусил правильно.