Прорыв. Боевое задание

Осторожно пошевелил ушибленную ногу. Пальцы двигались без боли. Подвигал ступню — ничего, жить можно. Тогда отстегнул парашютные ремни, с опаской поднялся, стараясь не опираться на больную ногу. Выпрямившись, все-таки перенес на нее центр тяжести, но опять взвыл от боли, еле удержался на здоровой ноге. Присел на пенек, стер со лба холодную испарину. Влип в историю, ничего не скажешь.

Скоро рассвет. Что же делать? Подтянул за стропы парашют, свернул в комок. Переместил вещевой мешок на спину, автомат устроил на груди. Взял под мышку парашют и запрыгал на одной ноге к лесу. Прыгать тяжело. Парашют выскальзывал из рук, автомат неудобно болтался на груди, пришлось перекинуть за спину. Еле-еле доковылял до леса. Здесь передвигаться стало легче — можно опираться на шершавые сосны.

В глубине леса обнаружилась старая воронка от бомбы, заросшая травой и совершенно сухая. Постелил на дно парашют, улегся на спину, под голову приспособил вещмешок.

Не повезло, однако! Есть поблизости партизаны или нет? Живут здесь люди? А может, хозяйничают тут немцы да полицаи?

Главная печаль — покалечил ногу. Пятка огнем горит, будто ее над костром поджаривают. Хорошо, если просто зашиб. Ну, а если кость задета? Впору плакать, но плачь не плачь, слезами горю не поможешь. И измученный, Лукин пристроился поудобнее и уснул.

Проснулся он поздно. Косые длинные лучики солнца, пробивающиеся сквозь сосновые кроны, падали в воронку, в которой он лежал, пригревали ноги и ласкали лицо. С удовольствием потянулся и снова его пронзила боль. Вернулись тревоги, которые дремали вместе с ним.

Юра сел. Мишка Качалов сказал бы: «Надо это дело перекурить». Да, ребята, конечно, меня потеряли. Скажут — струсил Юрка. Нет, сержант догадается, что со мной неувязка получилась. Это он настоял, чтобы меня взяли на задание, а я подвел его. Васенев придирается, искоса на меня поглядывает. Чем я ему не угодил? А теперь, наверно, сержанта пилит, мол, я тебе говорил не брать растяпу, ты настоял, а фактически труса пригрел. Ох, неловко получилось, и сержанту заботушки добавил, и ребята обо мне плохо подумают.

Лукин закурил и ощутил сухость во рту. В желудке что-то заныло. Не ел ничего со вчерашнего вечера. Загасил цигарку, окурок пристроил на камушек — после докурит, кто знает, сколько придется скитаться одному?

Лукин отрезал сала, похрустел сухарем: утолил голод. Потом докурил цигарку и захотел пить. А воды поблизости не было.

В лесу тишина. Ни далекого, ни близкого звука, который бы говорил о присутствии человека. Пичуг даже не слышно. Только дятел долбит клювом по сосне. Рядом где-то. Ага, вон на кривой сосне елозит на брюхе и, как заводной, долбит сильным клювом, как молотком. Ему что — плевать на людские невзгоды, на Лукина тоже. У него не спросишь, как добраться до сержанта.

Палку, пожалуй, придется вырубить, без нее никак не обойдешься. Юра срезал стройную сосенку, очистил от сучков и на него пахнуло домашним приятным смоляным запахом, вроде и жить веселее стало.

А теперь надо решить куда идти. Летели строго на запад, в самолете сидели с правой стороны — выходит, с северной. Когда из «сидора» припасы мои посыпались, кажется, тогда самолет повернул на север. И так держал, пока я не бултыхнулся из него. Ага, приземлился, стало быть, я севернее того места, где горели костры. Ясно. Нужно идти на юг.

Лукин поднялся, сделал первый шаг, которого больше всего боялся — как поведет себя ушибленная нога? Встал на носок, оперся на палку — ничего, терпимо.

И поковылял Лукин на юг, навстречу неизвестности. Двигался медленно, часто останавливался, прислушиваясь.

Но лес молчал и с каждым часом мрачнел. Солнце клонилось к закату.

Впереди наметился просвет. Лукин прибавил шаг, думая, что там начнется поляна. И зажмурился от счастья. Речка! Спряталась в кустах ивняка, махонькая, ворчливая и извилистая. Но какая ни есть — вода! И он ринулся вперед: скорее к воде! Но услышал собачий лай. Лукин лег, облизал сухие губы и осмотрелся.

Лес кончился. Справа, сквозь мелкий березняк, виден серый угол не то дома, не то сарая с соломенной крышей. Собака тявкает там. Вон и мостик жердевой через речушку. Перильца тоже из неошкуренных березовых жердей. Поближе мостков, чуть прикрытая зарослями ивняка, полоскает белье женщина. Да нет, какая женщина — девушка. Выпрямилась, убрала со лба волосы и снова нагнулась к воде. Юбка подобрана, белые сильные икры обнажены. Лукин зажмурился. Стирает, ничего не опасается, значит, в деревне нет чужих мужиков. А свои? Но кто же они свои и сколько их?

От жажды можно умереть. Сил нет терпеть. Будь что будет. Семи смертям не бывать, одной не миновать. Не сгорать же от жажды, если до речки рукой подать. У девушки можно спросить о дороге, о немцах и партизанах.

Лукин решительно поднялся и, опираясь на палку, захромал к речке. Девушка почти рядом.

Юра неловко оступился. Девушка быстро, не разгибаясь, оглянулась на шум. Увидела солдата с автоматом за спиной и палкой в руке, вскрикнула. Выпрямилась и непроизвольно отступила назад, машинально защищая лицо правой рукой, в которой держала мокрую скрученную в жгут кофточку, с нее аппетитной струйкой сочилась вода и звонкой капелью падала в речку. Девушка смотрела на Лукина испуганными глазами. Он смутился и в нерешительности остановился.

— Не бойся, — хрипло сказал Лукин и не узнал собственного голоса, — не трону. Я пить хочу.

Шагнул к речке, упал на живот и, сбросив на берег пилотку, погрузил лицо в речку. Потом, окунув голову, мотал ею, стряхивая воду, и фыркал от удовольствия. Обтерся носовым платком и удовлетворенный сел на берег. Девушка собирала выполосканное белье в плетеную корзину. Роста небольшого, стройная. Русая коса шевелится за спиной. Глаза большие. Собирает белье в корзину и нет-нет да глянет на солдата то из-под руки, то сбоку и все будто невзначай. Напугалась сначала. И как не испугаешься — с луны он, что ли, свалился? А налился до отвала, сидит с мокрыми растрепанными волосами, скручивает цигарку и чему-то улыбается. Ничего в нем страшного нет. Обычный деревенский парень, только в солдатской форме и с автоматом. Нос курносый, и веснушки не сошли.

— Здорово ты испугалась, — сказал Лукин, прикуривая.

— Страшилище, — усмехнулась девушка. — Не таких видывала.

— Глаза-то расширились, с блюдечко стали.

— Они всегда такие.

— Сейчас-то вдвойне меньше стали.

— Скажешь. Откуда взялся-то такой?

Она собралась уходить. Повесила корзинку с бельем на полусогнутую руку.

— Из леса.

— Ой, что-то не похоже, — усомнилась, девушка и сделала шаг к деревне — не хотела ни на минуту задерживаться. Лукин надел пилотку, опираясь на палку, встал.

— Обожди малость, — попросил он. — Я не знаю, куда попал. Немцы здесь есть? А партизаны?

— Сам-то кто?

— Погляди хорошенько, — показал красную звездочку на пилотке, расстегнул на груди шинель, выпятил грудь, обращая ее внимание на гвардейский знак. — Видишь?

— Нацепить все можно. А погоны зачем?

— Как зачем?

— У немцев есть погоны, а у русских я не видела.

— Погоны и у нас ввели. Нынче зимой.