Прорыв. Боевое задание

Некоторое время шли молча. Григорий опять спросил:

— Петра Игонина не знаешь?

— Что-то не помню такого.

— Он с границы самой отступал.

— Нет, не знаю.

Отряд большой, всех разве удержишь в памяти. Тем более, если Петро ничем себя не проявил.

— Со Стариком знаком?

— Не очень.

— Пожилой?

— Нам ровесник. Из окруженцев.

А что! Старик обыкновенный человек, такой же, как я, Марков, и все человеческое ему не чуждо, хотя и ходят о нем легенды. Оно, конечно, так. Увидишь человека, приподнятого славой, и удивляешься — чего ж в нем особенного. Две ноги, две руки, нос, глаза, два уха, голова на плечах. И слова такие же говорит, табак курит. Но вот если о человеке ходят легенды, а самого ни разу не видел, то в твоем воображении он становится чуть ли не божеством. Психологический обман получается.

По цепочке передали:

— Привал!

Слово родилось в голове колонны, похожее вначале на легкий шелест, потом, приближаясь, облеклось в неразборчивый человеческий голос и вдруг въявь было четко произнесено рядом обрадованным качановским голосом:

— Привал!

— Ну и занятная стратегия, — чуть позднее сказал Мишка, опуская тяжелый груз на землю. — В танкистах куда лучше! То ли дело, сидишь внутри и рычагами работаешь. И пешедралом не надо ходить, и на плечах этот чемодан таскать не надо, да еще с таким напарником.

— Кто же тебя в минеры звал? — спросил Ишакин.

— Помолчи. Идешь, будто пол-литру спирту опорожнил, плечи из-за тебя жердью изодрало.

— Сам мотаешься, как фраер.

— Постой, гвардеец, — подал голос усач Рягузов. — Почему не в танке?

— Честно?

— Ври, коли стихия нашла.

— Нет, врать не могу, не то что другие, — возразил Мишка. — Совесть не позволяет.

— Где она у тебя прячется? Покажи! — сказал Ишакин.

— Не твоего ума дело: где, где! Есть и все. Так желаешь знать, усач брянский, почему я в саперах, а не в танке?

— Сделай милость.

— Было нас четыре брата. Пришли в военкомат, учти — добровольно, и говорим — нам прямо позарез нужно в танкисты. А начальник знаешь что ответил?

— Что?

— То-то и дело, а тоже со своими подковыками. Если бы Качановых знал, не стал бы ковырять, почему я не в танке. Начальник сказал: «Не имеем права всех Качановых отправлять в один род войск, а коли направим, произойдет большой урон Красной Армии».

— Ну, ну! — весело поторопил Мишку Алексей Васильевич.

— Вот и ну. Не запряг, а понукаешь. Старшего брата отправили в авиацию, среднего в артиллерию, второго среднего в танкисты, а меня в саперы. Вопросы есть?

Послышался сдержанный смех. Мишка сказал Алексею Васильевичу:

— Мне сорок, — это значило, что он попросил у Рягузова докурить. Тот охотно принял его под свое крылышко. Мишка, закрывшись с головой шинелью, с удовольствием затянулся жгучим махорочным дымом.

Андреев, с улыбкой слушая трепотню Качанова, подумал о том, как хорошо, что Мишка такой балагур. Вот рассказал байку и стало весело, а то ведь напряглись у каждого нервы — все-таки задание предстоит нешуточное. Сколько бы человек ни привыкал к опасности, при приближении новой у него снова все обостряется. И хотя наступает, как говорил Курнышев, мобилизационная готовность организма ко всему, но ведь и сама-то эта готовность держится на сгустке нервов и никогда не будет естественной для человека.

Сейчас партизаны и гвардейцы знали, что их ждет через час-два бой с немцами. Где-то тут недалеко есть загадочная для Андреева станция и мост через речку возле нее. Эта дорога нужна немцам позарез потому, что по ней день и ночь с интервалом 15—20 минут идут эшелоны с фронта и на фронт. Они ее усиленно охраняют. Кто-то, думает Андреев, сложит сегодня свою голову в бою за станцию, возле нее завершит земной беспокойный путь. И никому не дано определить — кто, и каждого подспудно мучает мысль — а может его? Но именно те, кому сегодня суждено пасть в бою, пробьют дорогу вперед, а оставшиеся в живых довершат дело. И так всегда было, и так всегда будет, в маленьком и большом бою, в тяжелом сражении или грандиозной битве. Всегда есть первые, которым достается тяжелее всех.

Тишина. Смолк даже шепот. Заснул в темных ветвях ветер — ни одна ветка не шелохнется.

Притаились бойцы, ждут команду.

В темноте прошелестело властное слово:

— Подъем!

Глаза приспособились к темноте. Григорий разбирает силуэты спин идущих впереди, самая ближняя спина Ишакина — сутулая, с пустым вещмешком, на левом плече смутно белеет конец березовой слеги. И голова в пилотке, натянутой на самые уши, чтоб не падала. Плечо тянет вниз груз взрывчатки.

Тихо. Только шелестят по траве сотни торопливых ног.

И вдруг паровозный гудок, резкий, пронзительный, даже мороз по коже пошел, напомнил, что железная дорога совсем рядом, а там — и железнодорожная станция. Немцы, конечно, ничего не знают, и это очень важно. Ударить врасплох — значит, сохранить у своих больше жизней. Спит сейчас какой-нибудь немец, сны видит — куда-нибудь в Баварию улетел. Кто его сюда просил, сидел бы в своей милой Баварии, потягивал бы пиво. Так нет, русской земли захотелось, русских рабов. Спи, спи, больше тебе не придется проснуться, а если и проснешься — ненадолго.

Передние остановились. Шепотом передали:

— Не садиться!

Потом новая команда:

— Бегом!

Побежали. Ишакинская спина совсем ссутулилась, слышно его прерывистое дыхание. Рядом с Григорием бежит Марков. Впереди у кого-то бренчит котелок. Ваня отрывается от Григория и исчезает за ишакинской спиной. Через некоторое время слышится приглушенный разговор, и котелок больше не дребезжит. Марков возвращается на свое место.

И снова по цепочке передано:

— Стой! Ложись!

Легли. Ишакин дышит тяжело: север дает о себе знать, не малина там была. Качалов зачем-то щелкает языком и со смаком цыкает слюной через зубы.

Командиров рот вызывают к Давыдову. Васенев уходит. Андреев удивился — он забыл про лейтенанта, а тот был где-то рядом и не подавал признаков жизни. Притих перед неизвестностью.

Васенев вернулся бегом. В голове колонны определяется тихое шелестящее движение. Зашевелились соседи. Лейтенант коротко объяснил:

— Третья рота атакует мост. За ней идем мы. Ясна задача?