Прощальное эхо

Алла улыбнулась вежливо, но прохладно. Вначале ее занимал только тот факт, что Андрей так трогательно помогает ей не чувствовать себя виноватой, заботится о том, чтобы она не мучилась угрызениями совести из-за того, что невольно подвела разговор к опасной черте. Но она не верила в подобные, мягко говоря, странные «приколы», чувствовала: что-то здесь не чисто. Не хотела, чтобы он даже вскользь вспоминал о каких-то там вешающихся на шею медсестричках. Пусть лучше думает только о ребенке, по крайней мере, так будет безопаснее.

— Кстати, все собираюсь тебе сказать: когда заберешь ее из больницы, — Алла кивнула на девочку, — держи ее дома в памперсах, никого не слушай. Для нее сейчас очень важен правильный температурный режим, и чтобы ножки были широко. Это нормальных, четырехкилограммовых можно перепеленывать хоть по сто раз на день, а такую малышку лучше не простужать.

— Хорошо, — кивнул он с улыбкой. — Слушаюсь, доктор Денисова!

Ей нравилось, когда он разговаривает с ней вот так, в духе их старой дружбы и студенческого братства, потому что именно за этим стилем общения легче всего было скрыть что-то серьезное и значительное. Ей хотелось верить, что Андрею есть что прятать, хотя, возможно, он сам об этом не знает. Ей нравилось, когда он такой — живой, прежний, настоящий. Как чудесно было бы просто взять сейчас в свои ладони его лицо, провести пальцами по тонкой и красивой линии скул, спуститься к губам, погладить их осторожно и нежно, а потом поцеловать. И, уткнувшись носом в ямочку между его ключицами, слушать его тихий, счастливый смех. А потом отстраниться, упершись обеими руками в его грудь и, преодолевая его шутливое сопротивление, скомандовать: «Выполняйте, доктор Потемкин!»… Хорошо бы, конечно! Но сейчас нельзя пускать события на самотек, сейчас надо быть хитрой и умной, как старая лиса, а уж потом будет все — и эти твердые губы, и непринужденные поцелуи, и его теплое дыхание, шевелящее и ласкающее волосы.

— Слушай, — Алла прикусила ноготь на большом пальце и довольно удачно изобразила внезапное озарение, — почему бы тебе не жениться полуфиктивно?

— В каком смысле? — он взглянул на нее с искренним недоумением.

— Ну в том смысле, что не просто ради штампа в паспорте, а ради того, чтобы женщина жила в твоем доме в качестве няньки. Такой малышке нужна мать, а не просто приходящая тетка. Мать, которая умела бы обращаться с детьми, которая вставала бы к ней ночами… Только не перебивай меня, пожалуйста. Я знаю все, что ты хочешь мне сказать: мол, никто вам не нужен, вы сами справитесь, а днем патронажная няня поможет… Но ты послушай! Девочка сильно недоношенная, за ней нужен глаз да глаз, причем не тот, который за деньги, а тот, который за любовь… Да, в конце концов, женись на какой-нибудь нормальной, хорошо относящейся к тебе женщине, которой нужна жилплощадь!

Андрей покачал было головой, как ученик, отказывающийся отвечать на уроке, но она остановила его жестом и продолжила:

— Ты — красивый, умный мужик, и мне почему-то кажется, что просто не может не быть женщины, которая бы тебя любила и была бы готова для тебя на все. Тебя ведь никто не обязывает пылать к ней страстью. Объясни все честно, а уж потом — как жизнь сложится… Развестись ведь совсем не трудно!

Во время всей этой тщательно подготовленной и даже отрепетированной дома речи она чувствовала себя канатоходцем, выполняющим головокружительный трюк. Трюк, от которого замирает сердце и сладкий хмель опасности ударяет в голову. Но скоро она поняла, что канат провис, и сорваться с него теперь гораздо легче, чем минуту назад. Маленькая девочка, которую она, сделав решающий ход, «передвинула» с клетки Е2 на Е4, лежала в своей колыбели беззащитная и одинокая, как скворчонок без перьев. Алле хотелось убежать, закрыв лицо руками, чтобы только не внимать этому ужасному молчанию Андрея. Ей хотелось вцепиться в его плечи так, чтобы он почувствовал боль, встряхнуть его как следует и завопить, закричать, завизжать: «Скажи хоть что-нибудь, но только не молчи!»

И он действительно поднял на нее глаза, едва заметно повел бровью и произнес, обхватив рукою подбородок:

— А знаешь, может быть, ты и права, Алла…

И важными остались только две вещи в мире: его взгляд, пронзительный, долгий и какой-то ищущий, и ее собственное имя «Алла», которым он закончил фразу. Именно «Алла», а не «Алка»! Не «подружка моя» и не «доктор Денисова»! Алла! Алла! Алла… Это значило, что он почти принял единственно верное решение, к которому она его нахально подвела, как ослика на веревочке. Это значило, что он не против того, что она так бесцеремонно предложила себя в жены. Это могло значить только то, что он думает о том же и, может быть, даже хочет того же. Хотя и боится пока себе в этом признаться… Он сказал: «Может быть, ты и права, Алла», а она явственно услышала: «Я буду с тобой, Алла. Мне просто нужно время»…

* * *

Наташа Солодкина сидела на общаговской кровати, поджав под себя ноги и выгнув спину, как гимнастка. Спина уже устала, да и шея затекла, но Любка, при малейшей ее попытке пошевелиться, командовала: «Замри!», и продолжала заплетать ее косу, начинающуюся от самой макушки и постепенно вбирающую в себя мелкие пряди от висков и ушей. На робкое предположение Наташи, что получится обычный «колосок», Любка в самом начале «процесса» гневно ответила: «Ни фига себе, «колосок»! За такой «колосок» с тебя бы в велловском салоне долларов сто содрали!» С того момента покорная Солодкина перестала сопротивляться и задавать вопросы. И отвечать на заданные ей тоже. Вообще-то это были не вопросы, а так, фразы, брошенные якобы в пустоту, но непременно требующие ответа или какой-нибудь, желательно негативной, реакции. Ольга, вторая соседка по комнате, бросала их с периодичностью раз в пять минут, они немного различались формулировкой, но общий их смысл сводился к следующему: «Какое-то странное у тебя замужество!» Наташка демонстративно пропускала эти «фразочки» мимо ушей, с легким злорадством замечая, как постепенно начинает злиться и раздражаться сама Ольга. Та, возможно, оттого, что у нее что-то там не складывалось в личной жизни. Зато все остальные девчонки в общаге восприняли известие о ее предстоящей свадьбе с огромным энтузиазмом. Кирикова из пятнадцатой комнаты дала в безвозмездное пользование свое шикарное платье, почти не ношенное. Шелковое, нежно-кремовое, с ажурными кружевами, открывающими колени и, наоборот, прикрывающими кисти, словно манжеты испанской инфанты, оно висело сейчас на спинке стула и дожидалось своего часа. Рядом на полу стояли туфельки из мягкой кожи с маленькими дырочками на носках, сквозь которые, как сказала Любка, пальчики в колготках должны были выглядывать очень сексуально. Впрочем, Наташа плохо представляла себе, как достанет из пакета эти «сексуальные» туфли, как начнет переобуваться… Очень может быть, что придется заходить в зал регистрации и в ботиночках. А все-таки непонятно, зачем это платье, зачем косичка «за сто долларов»? Вполне можно было пойти в обычной юбке и джемпере.

— Так ты что, даже три цветочка в косу не вплетешь? — спросила Ольга.

— Я вообще пойду в трусах и лифчике траурного черного цвета. Довольна? — огрызнулась Наташка и закрыла глаза. Она была почти уверена, что сейчас в который раз услышит: «Странное у тебя замужество, странное»…

В тот день она сидела на посту и откровенно клевала носом. Особо тяжелых больных не было, а спать хотелось ужасно. Наташка уже подумывала о том, чтобы перебраться на кушетку в сестринскую и оставить на всякий случай открытой дверь, когда за спиной раздались чьи-то мягкие неторопливые шаги. Она сразу поняла, что это кто-то из персонала. Пациенты, даже уже выздоравливающие, ходили совсем по-другому, тяжело и медленно. Что интересно: стоило человеку переодеться из больничной пижамы в домашнюю одежду, как и двигаться он тут же начинал по-человечески, будто это и не он вовсе пять минут назад еле волочил ноги, шаркая по полу кожаными тапочками. В общем, сейчас по коридору шел явно не пациент. Наташка сильно опасалась, что это Олег, санитар из токсикологии, опять пришел вести с ней длинные, интересные исключительно с его точки зрения разговоры. Олег был юный, худой и глупый. Отпугивать и обижать по-хамски было жалко, а общаться — не хватало уже никаких сил. Она развернулась с откровенно скучным выражением лица, решив сегодня конкретно намекнуть, что перспектива продолжить этот дурацкий флирт ее совершенно не прельщает. Развернулась и замерла. Это был Андрей, Андрей Станиславович. И он, совершенно определенно, направлялся к ней, смущенно улыбаясь.

После того позорного объяснения под больничными окнами они почти не общались. Наташка, завидев его в другом конце коридора, предпочитала нырнуть в первую попавшуюся палату, пережидая, пока он пройдет мимо. Больше всего она боялась, что Андрей кинется в одну из двух крайностей: будет теперь разговаривать с ней либо подчеркнуто холодно и вежливо, либо нарочито дружески. Но, к счастью, в редкие минуты их вынужденного общения он продолжал вести себя по-прежнему, сдержано, без особых эмоций, так, будто ничего между ними не произошло. А потом что-то в нем сломалось. Наташка поняла это еще задолго до того, как по отделению пополз слух, что свадьбы не будет и Потемкин со своей красавицей разбежались.

Однажды во время обхода он осматривал мальчика Алешу, напоровшегося на прут и теперь уже выздоравливающего. В какой-то момент Андрей тогда вздрогнул, будто ему за шиворот неожиданно стекла струйка холодной воды, и посмотрел на мальчишку так, словно увидел его в первый раз. Потом быстро вышел в коридор. Наташа слышала, как он говорил Вадиму:

— Не могу. Просто не могу его лечить. Пусть возьмет кто-нибудь другой… Да, я понимаю, что это был только повод, пацан тут ни при чем. Но не могу — и все…

Голос Андрея, обычно ясный и чистый, сейчас звучал приглушенно, словно сквозь стелющийся у земли туман.

В свете последних событий собственное дурацкое поведение казалось ей еще более постыдным. Наташка подумывала о том, что, когда пройдет какое-то время и Андрею станет немного полегче, нужно будет обязательно подойти к нему и извиниться. Просто извиниться, не вдаваясь в подробности, не разводя снова весь этот сыр-бор…

А теперь он сам шел к ней и улыбался! Сердце ее забилось часто-часто. Мама в таких случаях говорила: «Колотится, как у зайца хвост». И Наташка с испугом и отчаянием подумала, что, наверное, похожа сейчас на зайца со своими прилизанными, забранными в нелепый хвост волосами, с вытаращенными глазами и нелепыми «мультяшными» ресничками, с широкими, прямо-таки заячьими передними зубами.

— Привет, — сказал Андрей и опустился на соседний стул.

— Здравствуйте, — произнесла она заледеневшими губами. Перед ней на столе лежала открытая на пятнадцатой странице книжка с детективами Сименона. Наташка машинально захлопнула ее и отодвинула на край стола, продолжая неотрывно смотреть в его глаза.

— Чем занимаешься? — спросил он, видимо, сам смущаясь бессмысленности своего вопроса. Что тут можно было ответить? «Сижу, читаю книжку, хочется спать, поэтому дальше первой главы не продвинулась. А теперь пришли вы, и я с вами разговариваю»? Примерно в таком духе проходили обычно ее беседы с юным санитаром Олегом. Но Андрей, по всей вероятности, хотел поговорить о чем-то очень важном. Наташка была в этом уверена и даже, наверное, могла бы поклясться. И не мог начать, не чувствуя ее поддержки.