Прощание славянки

Голубые просторы, туманы, Ковыли, да полынь, да бурьяны… Ширь земли да небесная лепь! Разлилось, развернулось на воле Припонтийское Дикое Поле, Темная Киммерийская степь. Вся могильниками покрыта — Без имян, без конца, без числа… Вся копытом да копьями взрыта, Костью сеяна, кровью полита, Да народной тугой поросла. Только ветр закаспийских угорий Мутит воды степных лукоморий, Плещет, рыщет — развалист и хляб По оврагам, увалам, налогам, По немеряным скифским дорогам Меж курганов да каменных баб. Вихрит вихрями клочья бурьяна И гудит, и звенит, и поет… Эти поприща — дно океана, От великих обсякшее вод. Распалял их полуденный огнь, Индевела заречная синь… Да ползла желтолицая погань Азиатских бездонных пустынь. За хазарами шли печенеги, Ржали кони, пестрели шатры, Пред рассветом скрипели телеги, По ночам разгорались костры, Раздувались обозами тропы Перегруженных степей, На зубчатые стены Европы Низвергались внезапно потопы Колченогих, раскосых людей, И орлы на Равеннских воротах Исчезали в водоворотах Всадников и лошадей. Было много их — люты, хоробры, Но исчезли, «изникли, как обры», В темной распре улусов и ханств, И смерчи, что росли и сшибались, Разошлись, растеклись, растерялись Средь степных безысходных пространств. Долго Русь раздирали по клочьям И усобицы, и татарва… Но в лесах по речным узорочьям Завязалась узлом Москва. Кремль, овеянный сказочной славой, Встал в парче облачений и риз, Белокаменный и златоглавый, Над скудою закуренных изб. Отразился в лазоревой ленте, Развитой по лугам-муравам, Аристотелем Фиоравенти На Москва-реке строенный храм. И московские Иоанны На татарские веси и страны Наложили тяжелую пядь И пятой наступили на степи… От кремлевских тугих благолепий Стало трудно в Москве дышать. Голытьбу с темноты да неволи Потянуло на Дикое Поле Под высокий степной небосклон: С топором, да с косой, да с оралом Уходили на север — к Уралам, Убегали за Волгу, за Дон. Их разлет был широк и несвязен — Жгли, рубили, взимали ясак. Правил парус на Персию Разин, И Сибирь покорял Ермак. С Беломорья до Приазовья Подымались на клич удальцов Воровские круги понизовья Да концы вечевых городов. Лишь Никола-угодник, Егорий — Волчий пастырь, строитель земли — Знают были пустынь и поморий, Где казацкие кости легли… Русь! встречай роковые годины: Разверзаются снова пучины Неизжитых тобою страстей, И старинное пламя усобиц Лижет ризы твоих Богородиц На оградах Печорских церквей. Все, что было, повторится ныне… И опять затуманится ширь, И останутся двое в пустыне — В небе — Бог, на земле — богатырь. Эх, не выпить до дна нашей воли, Не связать нас в единую цепь. Широко наше Дикое Поле, Глубока наша скифская степь.

Вот это нас всегда и спасает. Тот же древний образ: в небе Бог, на земле богатырь. Сила, добродетель и мужество. Поэтому, я думаю, и с ГКЧП–3 точно так же ничего не выйдет, как и с ГКЧП–2, и с ГКЧП–1, потому, что в небе есть по-прежнему Бог, а на земле есть богатырь. Тот самый русский западник, который не на Запад бежит, а цивилизацию Запада несет к русской культуре, чтобы она стала еще богаче и еще благороднее. Поэтому мне совершенно не жалко для этого дела трупа, и если это удовлетворит ту партию войны, которая похоронила в свинцовых гробах и в чеченских аулах 100 тысяч человек, то это адекватный обмен, то есть даже не адекватный, я согласна: вместо новых 50 тысяч трупов будет один мой. Никаких проблем.

Но давайте будем говорить правду. Если вы хотите убивать — я, конечно, обращаюсь не к суду, мне неизвестно мнение суда на этот счет, я обращаюсь к государственному обвинению, к тому, кто за ним стоит, — давайте будем говорить правду. Давайте прибавим, вернее, изменим цифру. При чем здесь 74-я статья? Вы же судите меня по 64-й статье. Измена Родине, но не моей Родине, а родине государственного обвинителя — Советскому Союзу. Эти родины несовместимы. Будет Советский Союз — не будет России. Будет Россия — не будет Советского Союза. Давайте людям говорить правду — вы судите за это. И давайте не будем ничего скрывать.

Поэтому у меня есть к суду деловое предложение. Безусловно, наилучший выход из этой ситуации — это оправдание. Это даст надежду на то, что в России будет независимый суд, который не станет служить орудием политических распрей, а то ведь может получиться, что какой-нибудь другой прокурор, какая-нибудь прокуратура возьмут и притащат дело там на Зюганова, неизвестно, что им не понравится, потом на Бабурина, потом на Проханова. Я рада, что мы никогда не опускались до того, чтобы требовать смертной казни или тюремного заключения для наших врагов. Мы хотели, чтобы они больше не мешали, не осуществляли государственную власть, но мы никогда и в мыслях не держали посадить Проханова за его газету «Завтра». Посадить Эдуарда Лимонова за его политические лозунги, посадить Сергея Бабурина за его мнение. То есть, мы в этом отношении чисты. Мы никогда не хотели быть палачами, и до такой степени не хотели, что, кажется, стали жертвами. Что, может быть, и нехорошо. Это оптимальный вариант. И мы все должны к этому стремиться. При жизни, после смерти, как знать. Но если есть намерение выносить обвинительный приговор, то я прошу переквалифицировать 74-ю статью на 64-ю. Там есть эти буквы — четыре — СССР. И пусть тогда будет хотя бы понятно, что происходит у нас в стране. Что если судят за измену Родине под названием Советский Союз, то, значит, нужно что-то делать. Может быть, наконец, воплощать программу ДС, запрещать экстремистскую деятельность в стране.

Поэтому я оставляю это на усмотрение суда. Каждый выбирает для себя. Каждый решает вопросы своей совести сам. Каждый сам решает: убивать или не убивать, предавать или не предавать, идти по дороге истины или идти по дороге зла. Я здесь ничего не могу советовать и ни к чему даже не стану призывать. А просто, на прощание, прочту стихотворение о русской истории Олега Чухонцева, которое, может быть, объяснит, почему в моих художественных эссе так часто встречаются исторические образы:

Я сойду на последней странице, Где березы обступят кругом, Где взлетит полуночная птица, Капли с ветки сбивая крылом. Я войду в край боярской измены, В ту страну, где секира и мох… Вы до мозга костей современны, Реставраторы темных эпох. Где ваш дом? У чужого предела Запрокинется в ров голова. И лежит безымянное тело, И в зенит прорастает трава. Красна девица в черном платочке. Чем помочь? Не отпишешь пером. Это, как говориться, цветочки, То-то ягодки будут потом! И не вихрь долетит до столицы, А глухой человеческий вздох… Я сойду на последней странице. Где беспамятство глуше, чем мох. О история — Дело и Слово,— Славословие тебе не к лицу. Я живу. Это право живого — Имя дать и творцу и глупцу!

Все.

(Зал бурно аплодирует, затем встает, аплодисменты перерастают в овацию.)

Валерия Новодворская

Закат несбывшейся Европы

Ельцинская эпоха заканчивалась мрачно и тихо. Не было большой беды, но больше не было и надежд. Президентские выборы 1996 года стали нашей последней победой и последней радостью. Больной Ельцин, видимо, не смог бы выдержать второго сеанса конфронтации с советским социумом, вплоть до гражданской войны в стиле 1993-го. Не было реформ, но не было и реакции. Это был худой мир. Ни нашего протеста, ни акций поддержки. Опять Некрасов:

Пошел… по дороге шагает… Нет солнца, луна не взошла… Как будто весь мир умирает: Затишье, снежок, полумгла…

И вдруг в последний спокойный Новый год, накануне нового века, Ельцин бросает нас, так что все демократы подавились шампанским, и, словно борзых щенков, оставляет в наследство новому барину, В.В.Путину, премьер-министру и преемнику. Было очень обидно. Да, Ельцин был обманут. Обманулся и хитрый Березовский, и благородный Собчак. С КГБ трудно соревноваться в подлости и интригах. Но мы-то в ДС обмануты не были. Кончился наш худой мир с властью, и началась добрая ссора.

Добрая ссора

Когда перед нами соткался Путин, мы поняли: это враг. Не знаю, как могли Ельцин, Собчак и даже Березовский так обмануться. Он не казался ни реформатором, ни даже правым усмирителем левых и совков. В нем не было ничего ни от Пиночета, ни от Франко с их фалангой или американизированной армией с элементами аристократического офицерского корпуса, получившего подготовку в Вест-Пойнте или Сандхерсте. Он казался типичным кабинетным гэбэшником со своим любимым произведением («Щит и меч» Кожевникова), и первым его деянием на посту премьер-министра стало возвращение на здание Лубянки барельефа с профилем Андропова, сбитого демократами в августе 1991-го. СПС не понял, хотя Борис Немцов и Сергей Ковалев уже тогда, в 2000 году, голосовали не за него, а за Явлинского. Как могли обмануться Егор Гайдар и А.Улюкаев, написавший «Правый поворот»? Было очевидно, что при очень больших способностях и умении понравиться (разведчик это должен уметь) к власти пришла Эриния — богиня мести, и что опираться он будет на КГБ, на большинство и на советскую армию.

А потом доказательства пошли косяком, если кому не хватило барельефа. Советский гимн, который он втащил в употребление без всякого на то резона (демократы вставали под Глинку в силу ненависти к прежнему тексту и прежней мелодии; «патриоты» обожали Ивана Сусанина и «Жизнь за царя», а коммунисты боялись быть обвиненными в отсутствии патриотизма). Резон был один: унизить демократов, растоптать наследие Августа, показать, что вернулись советские времена. А дальше были речи про сортир, «Курск», вторая чеченская с ее запредельной жестокостью, взрывы домов и подвал в Рязани, где ФСБ поймали за руку. Впрочем, способность КГБ убивать своих никого из нас не удивила. Как там у Нателлы Болтянской, Галича 80–90–2000-х?

Отцам-иезуитам вполне достойный сын, Он ценности и цели обозначил. Над бритою губою топорщатся усы, И френч растет из лацканов Версаче. …Он говорит полезные и нужные слова И тихо крутит гаечку за гаечкой.

Потом события пошли лавиной: раскулачивание ЮКОСа, «Норд-Ост», Беслан, а до этого агония НТВ. Это была последняя линия обороны демократии, последняя массовая попытка притормозить обвал. Киселев, Шендерович, Норкин в мокром снегу на Пушкинской, мы с Сергеем Юшенковым стоим в сугробе, а потом я еле протискиваюсь выступать. Вся интеллигенция Москвы сошлась в узком сквере. Мы еще верили, что не посмеют. И второй митинг, еще больше, мокрый, под дождем, мощнее, чем на Твербуле, у Останкино, под флагом НТВ, и я провозглашаю президентом Явлинского (защита НТВ — последнее и первое, кажется, достойное деяние «Яблока»), и мы все беремся за руки: энтэвэшники, я, яблочники — и поем, как у Окуджавы: «Пока безумный наш султан сулит дорогу нам к острогу». И мы пьем виски в кабинете у Киселева, и я отвечаю на звонки. А потом черная ночь захвата, аккурат в Великую Субботу, и во всем обвинили Алика Коха, а он спас Гусинского и Киселева, он хотел помочь, и он тоже при всем своем уме Путина не вычислил.

О, как они уходили через дорогу, на ТВ–6: Киселев, Кара-Мурза, Шендерович, и ветер трепал их плащи, и это был вызов… Киселев все-таки велик: он отстроил ТВ–6, а ТВ–6 тоже убили на полуслове. Тогда он отстроил TBC, а великий сатирик Шендерович, наш Салтыков-Щедрин, создал и продолжение истории города Глупова («10 лет, которые потрясли нас»), и мультик про Путина — удава Каа («Земляным червяком?! — Да-да, они называли вас желтым земляным червяком»), и «Кремлевский театр». И был сделан контрольный выстрел, в голову, и не стало TBC. Потом раскурочили Рен-ТВ. Осталось «Эхо Москвы» — эхо убитой демократии.