Прощай, Акрополь!

С приходом осени — самой любимой его поры — он лишался покоя. Им овладевали слитые воедино тревоги и радости, хрупкие и звенящие, как пожелтелая листва на виноградных лозах, что по утрам заглядывали к нему в окно, украшая своею тенью его постель. Что–то новое, неизведанное ощущал он в серовато–лиловом воздухе, колеблемом крыльями улетающих птиц, в прозрачных, отчетливых звуках эха, холодных от северного ветра, уже гуляющего по холмам. Ощущение холода и аромата листвы было и в голосах людей, собиравших виноград, над которым оглушительно жужжали пчелы, и в громыхании телег, свозивших переполненные корзины к переправе. В воздухе отдавались шаги крестьянок из поречья Черного Осыма — глухие шаги среди гортанного горного говора и шуршанья юбок, сшитых словно из сухих буковых листьев. А в поскрипывании корзин угадывался терпкий аромат виноградной пастилы.

Он вставал, еще полусонный, босиком спускался с каменного крыльца (прохлада приятно разливалась по телу) и шел к колонке умыться. Сквозь рыхлую струю сверкающей воды он видел мать, ее каштановые волосы, сколотые роговой пряжкой в большой пучок, руки, облепленные кожурками винограда, — над ними, звеня, как металлические, вьются две осы… Их золотые крылышки темнели, когда они пронизывали пар над закопченным медным тазом, в котором мать варила повидло.

Он умывался не торопясь, потому что было приятно вдыхать запах винограда, курчавившегося коричневой пеной, смотреть на мать, слышать ее шаги — в шлепанье домашних туфель, облепленных, как и ее руки, виноградной кожурой, жило дыхание огня в очаге, тишины и ласки…

Он знал, что в полдень отец возьмет его с собой на базар. Завидев издали учителя, дети будут здороваться с ним, снимая шапки, он в ответ улыбнется, поднесет руку к свинцово–серой ленте своей серебристой шляпы и станет пробираться между лотками, чувствуя в руке шевелящиеся пальчики сына. Купит ему огромный кусок виноградной пастилы, твердой, как подошва, с беловатой прожилкой посередине, и, когда начнет отрезать ломтик, нож заскрипит — точно так, как скрипел накануне нож сапожника, кроившего подошву для его сандалий.

На краю базара, где начинаются поля подсолнуха (он уже убран, торчат только шершавые стебли с толстыми, как слоновьи уши, листьями), они увидят подводы делиорманских турок и огромные короба для винограда, украшенные оранжевым цветком, запылившимся и увядшим в пути. Увидят распряженных буйволов — лежат возле ярма, влажные ноздри на круглых мордах, словно замешенных из голубоватого теста, слегка шевелятся. Турки покуривают, сидя на дышлах телег, либо смазывают дегтем рассохшуюся ось, макая длинные гусиные перья в сосуды, сделанные из буйволиных рогов.

Одного из этих турок отец подрядит собирать урожай винограда.

Тот под вечер подкатит к их дому, выпряжет буйволов, высыплет на ярмо охапку кукурузы. Буйволы наступят на стебли — так легче срывать длипные, ломкие листья, _а турок осмотрит телегу, поправляя чалму, сползающую на маленькое личико с жиденькими, подпаленными снизу усами и бородавкой на кончике носа. Его позовут ужинать. Гость будет обходиться без помощи вилки, кроша куски толстыми пальцами. Мальчик заметит, что на большом пальце ноготь у него до половины синий и вдавленный. Турку предложат ночевать на кухне, но он откажется. Разложит костерок на каменных плитах возле ограды, сядет на дышло. Он будет греть руки то над одним язычком пламени, то над другим, а когда потухнет последняя головешка и во тьме будут светиться только огромные глаза буйволов, он уляжется в деревянный короб и, подложив под голову руки, воззрится на небо. Созерцание продлится недолго, над спящим двором вскоре полетит отброшенный стенками короба мощный храп делиорманца.

Мальчик будет стараться уснуть, чтобы побыстрее промчалась ночь, но сон будет бежать от него. Он встанет посмотреть, не зарделась ли над холмами заря, но различит сквозь виноградные лозы лишь синие шаровары турка, в предрассветных сумерках темные, как чернила.

Мальчик будет ожидать зари — начала праздника, будет досадовать, что день все медлит, и невдомек ему, что истинный праздник — именно эти неспокойные, бессонные часы под одеялом, которое кажется таким невыносимо жарким и колючим.

* * *

С самого раннего детства художнику снились цветные сны.

Мальчишкой он спешил вечером пораньше лечь, зная, что ему предстоит долгое странствие в царство красок. Оно продолжалось вплоть до утра, когда из стенных часов, скрипнув дверцей, выскакивала мастерски сделанная кукушка — она качалась на пружинке, произносила свое «ку–ку, ку–ку» и, пятясь, возвращалась в деревянный футляр. Там тикал часовой механизм, который — чудилось мальчику — еще секунду назад тоже спал и, только когда он проснулся, задвигал своими колесиками и пружинками.

Узнав о цветных сновидениях сына, отец не на шутку встревожился. Он где–то читал, что это признак умственного расстройства, и опасался, как бы мальчика не постигла участь их соседа Мартина.

Это был кряжистый человек с медвежьей походкой, который весной копался у себя на винограднике, обрезал на персиковом дереве засохшие ветки, карабкался на дубы, чтобы побаловать детвору сорочьими яйцами, либо, мирно заговаривая со встречными, уходил вдаль, к холмам, и побеги памида [4] , вплетая в вешний воздух тоненькие, закрученные, как пружинки, усики, своим трепетанием отмечали его путь.

4

Памид — сорт винограда.

Так бывало весной. Но когда наступало лето и в хлебах начинали звенеть перепелки, глаза Мартина наливались кровью. Им овладевала тревога. Он забрасывал всякую работу, сновал взад–вперед по улицам. Шея и лицо у него становились сизо–багровыми. Он бормотал что–то невнятное. То была не речь, а стон и мычание.

На Мартина находило безумие. Когда он появлялся на улице, босой, расхристанный, неся на плече телку, матери спешили увести ребятишек домой. Телка брыкалась, пытаясь высвободиться из его огромных лап–клещей, хлестала Мартина по лицу хвостом, от страха и напряжения у нее по бедрам текла зеленая слизь. Мартин пошатывался, нести телку ему было тяжело, но он не отпускал ее до тех пор, пока не обходил все улицы до единой.

Ближе к осени, когда зной спадал и на склонах холмов начинал созревать виноград, Мартин опять становился тихим, смирным и принимался готовить бочки к сбору урожая.

Нельзя было допустить, чтобы мальчика постигла подобная участь. Отец решил, пока не поздно, посоветоваться с врачом.

Врач осмотрел ребенка, заглянул в глаза, велел вытянуть вперед руки, положил на них листок бумаги и сосредоточенно следил, будто подсчитывал, сколько раз она шевельнется. Потом вынул вечное перо из внутреннего кармана пиджака (на лацкане растеклось большое жирное пятно — наверно, закапал во время обеда и не заметил), выписал неразборчивым почерком рецепт и протянул отцу:

— Ничего страшного. Повышенная возбудимость. Поглотает пилюли три раза в день и поправится.

— А сны?

— Все будет в порядке. Конечно, медицина не может творить чудеса, вы сами понимаете, но излечить излечимое в ее силах…

На другой день начиналась масленица. Мальчик не сразу проглотил лекарство — горькая пилюля приклеилась к языку, и вода с трудом протолкнула ее в горло. Потом он побежал к холму, куда соседские мальчишки тащили вязанки хвороста и кукурузных стеблей. Он спешил вместе со всеми принять участие в подготовке празднества, которое вечером забушует над городом россыпью огней. Во рту и в горле у него горчило от пилюли, и он верил, что волшебное исцеление уже началось.