Прощай, пасьянс

— Гляди, а то, говорят, пираты шалят на морях, как никогда раньше.

— Это братец тебе пожаловался?

— Да чего ему мне-то жаловаться. Сам знаешь, если он собрался в Америку, то все обдумал. Никакие пираты ему не страшны. Он такой же, как батюшка.

— Очень вовремя ты про обоих вспомнила, Севастьяна. — Павел снова положил ногу на ногу, засунул большие пальцы под жилет, обнаружившийся под коротким сюртуком. — Ты ведь хорошо знаешь волю моего батюшки.

Он намеренно сказал «моего», будто тем самым отделяя себя от Федора. Севастьяна заметила и вдруг подумала, что и сама называет мысленно Степана своим. Так что он был за человек, если каждый считает его своим собственным? Не потому ли что он сумел распорядиться жизнью каждого так, как ему захотелось? А ведь и она, и Федор, и Павел — все под его дудку пляшут, хотя сам Степан давно на небесах.

Она вздохнула и молча слушала.

— Его старший сын отплывает от наших берегов почти на целый год. — Павел сделал паузу, подчеркивая важность срока. — Когда вернется, ему будет тридцать лет. — Он снова умолк. — А также пять лет его браку. — Снова пауза. — Безнаследному. Доходит до умишка?

— Ах во-от оно что! — Севастьяна лихорадочно соображала, куда он клонит. Ясно как день, клонит он к деньгам. А куда же еще? Степан распорядился, что если вдруг к Павлу перейдет доля Федора, то он должен по-прежнему содержать воспитательный дом и богадельню. Может ли это понравиться младшему наследнику? Да, конечно, нет. — Не рановато ли суетишься, Павел?

— Не думаю… — Он неторопливо развел губы в улыбке. — По себе знаю, если с женщиной не спишь, то дети не рождаются. Слыхала? — Павел рассмеялся. — Он в море уйдет, поняла? А его женушка здесь, в Лальске. Да если бы и с ним уплыла, то тоже никакого толку.

Его мелкое личико стало еще больше похоже на мордочку хищника. Длинные темные бакенбарды встопорщились, верхняя губа задергалась, словно на ней выросли вибрисы, которыми хищник улавливает мельчайшие перемены вокруг себя.

— Ладно, это их дело. А ты ко мне с чем пожаловал? Никак не возьму в толк.

— Еще бы тебе взять в толк! — ухмыльнулся Павел. — Я хотел высказать тебе свою волю.

— А ты-то мне кто? — Щеки Севастьяны вспыхнули, а глаза сузились. Руки, сложенные на груди, невольно впились в плечи.

— Никто. Пока никто. А пока никто, предупреждаю, что когда я войду в наследство, твоя жизнь сразу переменится. Приготовься, Севастьяна.

— К чему? — коротко спросила она.

— А вот к чему… — Он вдохнул побольше воздуха. — Я выплачу деньги на твой воспитательный дом один раз. — Севастьяна, не мигая, смотрела на Павла. — Ты кладешь их в мой банк, который я открываю в Лальске.

— На деньги Федора надеешься открыть банк? Ты? — воскликнула Севастьяна.

— На деньги, которые ко мне перейдут по воле моего отца, — осадил он ее. — Слушай дальше. Ты станешь получать проценты от суммы, которую положишь.

— Ох, сокол ясный, — покачала головой Севастьяна. — Это кто же тебя надоумил банк-то открыть?

— А что тут такого хитрого? — ответил вопросом на вопрос Павел. — Ксенофонт Анфилатов открыл банк в городе Слободском, а я почему не могу?

— Кто-о? — Севастьяна даже приподнялась на стуле, — это ты с Ксенофонтом себя равняешь? Ох, Господи, помилуй меня, царица небесная. Он же миллионщик и давным-давно! А ты? Кто же тебя надоумил-то на это дело?

— Ты думаешь, у меня у самого мозгов не хватит? Нет тут банка, сама знаешь. На тысячи верст окрест ни единого. Хоть до моря скачи. Для чего купцам ездить за тридевять земель? В тот же Слободской, к Анфилатову? Мне они деньги понесут. Мне.

— Ага, понесут. Как же! Держи карман шире! Если бы Федор говорил про банк, я бы еще послушала.

— Так денег-то я вложу столько же, сколько он может на банк кинуть! — Лицо Павла выражало такое безмятежное самодовольство, что Севастьяна поняла: нет никакого толка тратить слова.

— Сколько же ты мне положишь? — решила уточнить она: его расчеты.

— Мой человек сочтет, сколько надо, чтобы плата тебе дальнейшая шла нужными процентами.

— А если твой банк не задастся?

— Ох, Севастьяна. Сразу видно, пуганая ворона. Ученая.

— Ученая. Только не банковскому делу.

— Да знаю я, кто ты. Акушерству ты обучена.

— Именно, потому мне хорошо известно, что бросить семя — не родить. Так и банк твой. Он может не родиться, а если родиться, то не выжить. А дети в моем воспитательном доме уже рожденные. Не согласна я ни на какие твои проценты. Послушай, а разве ты не нарушаешь тем самым отцовскую волю?

— Ты что же, пожалуешься ему? Неужто в Елисеи собралась?

— Нет пока. Здесь побуду, а в рай — после того, как отписанные мне денежки потрачу.

— В общем, Севастьяна, согласия твоего мне не надо. — Павел пожал плечами. — Я тебе велю обдумать мои слова. Пока есть время.

— У тебя его ровно столько же, Павел. Полно. Вся твоя жизнь. — Она усмехнулась.

— Неужели и ты надеешься? Федор и тот свою мечту оставил.

— Он сам тебе признался? — насмешливо скривила тонкие губы Севастьяна.

— А зачем говорить, если он намерен отплыть от своей перины? — Губы Павла разъехались чуть не до ушей.

— Ну да, ты на его месте и дальше бы на ней валялся, — хмыкнула Севастьяна.

— Ну да. Валялся бы. Втроем.

— Ты совсем стал охальником.

— С чего взяла? — Павел сощурился. — Ты про кого подумала?

— А ты про кого говоришь?

— Про надежду, разумеется. — Он радостно захохотал. Потому что пересказывал сейчас чужие слова, услышанные в гостиной мадам Шер-Шальме. Не о Федоре, разумеется. О другом человеке, которого он знать не знает.

— Ох, похоже, обучение твое московское лишь в болтовне подмога.

— Не стану спорить. Риторика для меня не пустой звук.

— Ну ладно, поговорили — хватит. — Севастьяна склонила голову и поднесла к глазам часы, вынутые из кармана. Открыла крышечку с вензелем «С». Эти часы подарил ей Степан. Он сказал, что они от часовой мануфактуры великого философа Вольтера. Того самого, с кем царица Екатерина II состояла в переписке. А когда философ занялся этим делом, то она первой взяла у него часов на восемь тысяч рублей. Их ввезли в Россию, и Степан говорил, что подаренные часики из тех самых. — Мне тоже пора заняться риторикой.

— Правда? Ты и в ней хороша? — В его интонации слышался намек, который можно было истолковать двояко. Но Севастьяна пропустила мимо ушей. Все это время она лихорадочно искала ответ на вопрос — кто вложил в голову Павла то, что он сейчас ей объявил? Поди ж ты! Павел и банк! Нет, не иначе кто-то ведет его, причем к верной погибели.

— Ты надолго к нам из Москвы пожаловал? — спросила она.

— Поглядим, — уклончиво бросил Павел.

— Это с кем же вместе намерен глядеть-разглядывать! — словно невзначай, уцепившись за слово, спросила она, вернувшись к окну, не желая блеском глаз выдать жадного интереса. — Не один, что ли, приехал? — настаивала она на ответе. Услышать бы только имя, тогда…