Прощай, пасьянс

— Тот, кто может стать нашим врагом, тратит время праздно. А праздность стоит дорого, — задумчиво сказала Лиза. — Поэтому он ждет не дождется, когда доберется до денег Федора, то есть до ваших денег, чтобы упиваться своей праздностью.

— Да, в Москве Павел играет в карты после завтрака и до обеда.

— А после ужина — до рассвета, — подхватила Лиза. — Таких мы с тобой немало видели.

— Он был как-то у нас, позавтракал и предложил сыграть в карты. Федор отказался, ему нужно было пойти проверить товар в подклети Благовещенской церкви…

— Где? — изумилась Лиза. — В церкви хранится товар?

Мария улыбнулась:

— Лальск — торговый город, мы тебе рассказывали. Его даже называют приказчичьим гнездом. В прошлом веке, говорил Федор, Лальск был еще богаче, чем сейчас. Отсюда ездили торговать в Сибирь, а сюда — из Сибири. Да и другой дороги, как через Лальск, не было к морю и от моря. Все здешние церкви купцы строили на свои деньги и не забывали о собственном интересе. Почему бы не хранить в сухих и надежных церковных подклетях товары, решили они. Я тебе показывала храм, где в подклети устроен целый гостиный двор. Помнишь?

— Помню, — сказала Лиза. — Я еще хотела тебя спросить, что это значит, но забыла.

— Так вот, Федор отказался играть с Павлом в карты, тот скривился и бросил: «Купец! Купцом родился и купцом помрешь». А я в карты не играю, не люблю. Только иногда прошу Севастьяну разложить пасьянс.

— Наверняка перед моим приездом тоже попросила? — Лиза улыбнулась.

— Конечно. Севастьяна раскинула… У нее такой… строгий пасьянс.

— Строгий? — изумилась Лиза. — Я тоже не сильна в картах, но такого не слышала.

— Так она его называет. — Мария помолчала, словно раздумывая, стоит ли объяснять сестре, в чем суть. — Дело в том, что после того пасьянса она запретила мне просить ее раскинуть на меня карты. Тем более что карт у нее тех больше нет.

— Нет? А я ведь ей привезла и подарила такой красивый футляр! — Лиза засмеялась. — Между прочим, она мне не сказала, что у нее нет больше карт.

— Тех — самых ее любимых — нет. Они… В общем, их нет. — Мария не захотела рассказывать сестре о том, как она ранней весной рвала эти карты, стоя на берегу Лалы, бросала обрывки в воду. — Но другие наверняка есть. Твой футляр ей понравился. Я точно знаю.

— Откуда? — спросила Лиза.

— По Севастьяне можно читать как по книге, если грамотный.

— А по-моему, она не из тех, у кого все чувства наружу, — возразила Лиза.

— Да, но по тому, как она раздувает ноздри, как поднимает бровь, как проводит рукой по юбке, можно понять больше, чем из сотни слов. Словами она уведет тебя далеко от того, что думает на самом деле.

— Какая ты стала грамотная, Мария, — засмеялась Лиза.

— И ты тоже. Только мы постигали в эти годы разную грамоту.

— Пожалуй, — сказала Лиза. — Но знаешь, что было у нас общего?

— Что? — Мария остановилась.

— Ты и я… Каждая — мы постигали себя.

Мария кивнула:

— Да, а теперь соединимся. Снова. И никто нам не нужен чужой ни зимой, ни летом.

— Как ты думаешь, Павел к нам зайдет без Федора? — спросила Лиза.

— Не знаю. — Мария пожала плечами. — Трудно сказать. Он вообще не слишком-то балует Лальск своим присутствием.

Мария встречала Павла несколько раз за время своего замужества. Младший брат мужа большей частью в Москве, хотя был у него дом и в Лальске, на другом конце города. Павел хорош собой, это верно. Не похож на брата, что тоже верно. Севастьяна говорила, он любвеобилен; плодовит. И это верно. Она даже показала издали его Ванечку, который живет теперь в воспитательном доме. Милый мальчик, причем похож на отца.

Но Мария не вникала в дела большого рода Финогеновых, полагая, что это не ее забота. Она была занята своей любовью к Федору, своими надеждами и общими с мужем радостями.

Она заметила за собой давно, что любила не просто место, где жила — Москву, Париж или Лальск. Она любила саму жизнь, в каждом месте находя нечто созвучное своей. Потому что с ней рядом всегда были люди, которых она любила.

Мария училась всему, к чему имела склонность. Так в Лальске стала плести кружева. Она выучилась выращивать розы, которых никто здесь не видел до ее приезда. Она ходила за ними все лето, оберегала, а потом выкапывала и на зиму переносила в дом. Чтобы снова высадить их при наступлении тепла.

Она переводила с немецкого языка сказки, читала детям в воспитательном доме Севастьяны.

Сколько радости было, когда они с Федором собирали грибы или она сопровождала его на рыбалку… Да, для нее всегда было важно, как жить. Обе с сестрой они хорошо усвоили отцовский наказ о вреде праздности.

А коль праздность вредна и она сама об этом знает, так почему лежит сейчас в постели и предается воспоминаниям и размышлениям? Что было — то уже свершилось. На дворе новый день, который ждет от нее новых дел.

Мария выбралась из постели, оделась в домашнее зеленое платье, натянула длинные, толстой вязки чулки — подарок Севастьяны. Они были яркие, разноцветные, похожие на радугу. Мария заплела свои золотые косы и обвила ими голову.

Потом глянула на серебряный туалетный столик — свадебный подарок свекра, в тысячу рублей ценой, как после узнала — прошлась пуховкой по лицу, смахивая сон. Вспомнила, что сегодня они с Лизой решили устроить себе ванну.

Настроение поднялось еще больше, когда она представила себе эту ванну. Федор заказал ее в Париже. А когда дарил, то сказал:

— У меня не шло из головы все эти годы, что увидеть тебя мне помогла скамеечка для ванны на высоких лапах.

Мария порозовела и спросила:

— Ты и скамеечку заказал?

— А вот и нет. Ее я сам сделал.

Когда Лиза впервые увидела ванну, она обомлела.

— Да это же точно такая, как в тетушкином доме!

Никогда еще Мария не видела такого самодовольного лица у своего мужа.

— А как ты думала? — сказал он. — Я же старался.

Шагая через длинную галерею в другую половину дома, туда, где сейчас была Лиза, Мария внезапно поймала себя на том, что о Лизе думает теперь не как о сестре, а… Ох, и сказать-то страшно, как она теперь думает.

Но себе-то можно, успокоила себя Мария. Потом вздохнула и призналась: она думает о ней, как о сосуде. В котором теперь ни больше ни меньше как самый настоящий эликсир жизни. Жизни ее и Федора.

Мария ощущала в себе небывалую готовность и волю к тому, чтобы стоять насмерть перед кем угодно. Перед самой ли Лизой, которая вдруг попытается нарушить что-то, перед любым, кто посмеет занести руку на ее сокровище.

«Сохрани дитя», — просил Федор.

Так неужели она перед чем-то остановится?