Прощай, печаль

– Да замолчи же, Матье! Умоляю тебя, замолчи!

И тут Соня наконец сделала то, что следовало бы сделать с самого начала: прижала Матье к себе и покрыла поцелуями его лицо, потом шею, затем плечи, после этого руки, тем самым отдав дань той жизни, которая все еще била в нем ключом, жизни дерзкой и преисполненной чувственности, жизни, ни на одну секунду не сопоставимой с той, в которую уже шесть часов заставлял верить разум.

Через час, лежа рядом с погруженной в полудрему Соней, Матье увидел на ковре солнечный луч, прорвавшийся через плотную ткань, через тяжелые занавеси, отделяющие послеполуденное время от занятий любовью. И он ощутил себя именно там, где ему и надлежало быть, там, где его ожидало наслаждение и покой. Он оказался на высоте и в смысле долга, и в отношении собственных прав. Расслабился, отвлекся, обрел истинное убежище на всю оставшуюся жизнь. Просто-напросто впервые он задал себе вопрос: что заставляет его считать удары сердца и часов, искать между этими двумя цифрами некую взаимосвязь – алогичную, ибо высокая температура теперь не имела для него значения.

И тогда он задал себе вопрос, почему ему так скучно.

Соня устроила ему душераздирающее прощание: она ждет его у себя сегодня же вечером! Завтра?.. «О нет! Не надо откладывать до завтра, умоляю: сегодня вечером! Завтра – это так далеко! Пусть даже на один часок, только сегодня вечером!» Можно было подумать, что она ему не доверяла; можно было подумать, что он способен умереть, так с нею и не повидавшись, точно смерть для ее любовника – одна из множества возможностей, всецело находящихся в его власти.

Матье уже готов был сказать ей что-нибудь вроде: «Да ладно тебе! В моем распоряжении еще целых шесть месяцев!», но Соня вложила в церемониал прощания столько горечи и тревоги, что у него не хватило смелости отказать ей. И он вышел из дверей квартиры, пятясь задом, едва не упав на лестницу, что, конечно, было бы не страшно, но довольно смешно. Падение с лестницы, равно как и насморк, оказалось бы теперь явным излишеством. И забывать об этом не следовало.

Глава 6

От Сони он вышел в веселом настроении. В конце концов, и для нее, и для него было лучше, что он не испытывал к этой женщине великой любви. К примеру, ему было бы нестерпимо больно расстаться с Матильдой – в то время, как она его любила, – по столь же глупой причине, как болезнь. Ибо тогда рак утратил бы банальную, жалкую окраску, став апогеем жестокости, несвоевременности: препятствием, а не обреченностью. Рядом с Соней он шел навстречу смерти смиренно, в то время как с Матильдой он хотел бы идти навстречу любви, тогда смерть была бы чудовищным отклонением от правильного пути. Но если бы, напротив, умерла Матильда, это было бы намного хуже… и тут, несмотря на свою тоску, он почувствовал облегчение: по крайней мере, самое худшее ему не угрожало.

Было около пяти, а на половину шестого у него назначена встреча: деловая встреча, но до тех пор… До тех пор он должен узнать побольше о своей болезни, при этом о возвращении к утренней Кассандре не могло быть и речи. Он не собирался обращаться к другому случайному специалисту, который отослал бы его на те же анализы, а затем по «причинам деонтологического характера», как они все говорили, вновь направил бы Матье к его лечащему врачу. Нет, он купит книгу «ad hoc» – какая подвернется. Тут он вспомнил, что неподалеку находится магазин медицинской книги. Там он нашел капитальный труд, озаглавленный «Карцинома и ее многочисленные формы», и, предварительно уточнив у продавца, что «карцинома» является специальным, но в то же время точным термином, обозначающим рак как таковой, сел в машину и отправился в Люксембургский сад, где уселся между двух пожилых дам, дувшихся друг на друга, но после его появления явно примирившихся на почве одинаковых подозрений (возможно, вызванных его спутанными волосами и отрешенным видом) и быстро удалившихся, чтобы посплетничать о нем.

Матье стал спокойно перелистывать книгу и отшатнулся, настолько неутешительными казались иллюстрации. Затем он обратился к оглавлению, нашел раздел «Легкие» и тотчас же открыл его. «Рак легких безоговорочно фатален, – прочел он, снисходительно взирая на страницу, как будто его интересовали патологические фантазии какого-то другого лица. – Невозможность проведения операции, которая не нанесла бы непоправимый ущерб соседним органам… и т. д., как правило, удерживает даже самых решительных специалистов-практиков от оперативного вмешательства». Подарив Матье столь решительные откровения медицинского характера, книга вылетела из его рук от удара футбольного мяча. Матье поднял с земли и книгу, и мяч, положил то и другое на скамейку и, подняв взгляд, увидел, как к нему несется галопом мальчишка лет девяти-десяти с разгневанным и даже озлобленным лицом.

– Мой мяч! – требовательно проговорил он.

«Негодник, к тому же совсем не воспитан», – подумал Матье.

– Ты его получишь, если извинишься, – заявил Матье, строго глядя на мальчишку.

– С чего это мне извиняться?

– С того, что ты выбил у меня из рук книгу.

Воцарилось молчание. Ребенок, похоже, гулял один, без присмотра. Его не окликали ни мать, ни другие мальчишки.

– А что ты читаешь? – поинтересовался он.

– Книга называется «Карцинома и ее многочисленные формы».

Мальчик тут же завертелся вокруг Матье, повторяя гнусавым голосом:

– …и ее многочисленные формы… и ее многочисленные формы… и ее многочисленные формы… – и подпрыгивая при этом на одной ножке, словно дегенерат.

Матье же разглядывал мальчишку с усталым презрением.

– А что такое многочисленные формы?

– Во всяком случае, к тебе это отношения не имеет. Ты – уникальная форма труса и слабака, – проговорил Матье с наглой ухмылкой, как бы передразнивая мальчишку. Да, с этой малолетней сволочью он будет непреклонен!

И он вновь углубился в чтение, придерживая рукой мяч. Но слова текста им не воспринимались, ибо мешало присутствие противника.

– Отдай мой мяч!

– Попроси вежливо.

– А я не умею!

Мальчишка явно лгал. Разыгрывал из себя волчонка, одинокого хищника, чтобы заставить Матье уступить. Этот номер не пройдет.

– Тебе придется попробовать сменить тон.

Матье едва сдерживался, сохраняя внешнее спокойствие.

– Вы не имеете права! Это не ваш мяч! Это мяч моего отца! Мой отец его мне купил!

– А мне на это наплевать!

– Я сейчас схожу за отцом и приведу его сюда!

– Приводи, я ему живо морду набью! – решительно заявил Матье.

Наступившую было устрашающую, невероятную тишину взорвал радостный крик:

– Это он тебе морду на…

– Ты так полагаешь?

И Матье поднялся во весь рост и направил свои метр девяносто два, широко расправив плечи профессионального регбиста, на малолетнего ублюдка – не только одержимого желанием вернуть свое во что бы то ни стало, но еще и труса.

– Ну, давай, дерьмо паршивое! Ты прав! Мой папа не тяжеловес!

Этот взрыв искренности успокоил Матье.

– Послушай-ка… ты просто скажешь: «Прошу прощения», и я тебе отдам твой мяч.

Наступило молчание.

– Прошу прощения! – заорал мальчишка.

Матье положил мяч на землю, нанес удар и благополучно послал мяч в дальние края под восхищенным взглядом своего противника. По правде говоря, если его рассуждения о жизни и смерти способствуют запугиванию несчастных гаменов на аллеях парка, вряд ли это можно считать добрым знаком. И по правде говоря, этот ребенок вовсе не выглядел запуганным: он просто вынужден был подчиниться диктату взрослого, что, безусловно, принесло ему огромную пользу. И Матье представил себе, как этот мальчик будет рассказывать дома за обедом: «Знаешь, папа, в парке мне встретился господин, который захотел отнять у меня мяч. А когда я ему сказал, что купил его мне ты и что он твой, этот господин ответил, что ему наплевать. А когда я ему сказал, что ты придешь и начистишь ему харю, он мне заявил, что это он тебе начистит харю. А потом он встал, и я понял, что он говорит правду. Ты ведь не тяжеловес, папа!»