Прощай, Византия!
Шрифт:
Глава 27. ЖЕРТВЫ ПРОКЛЯТИЯ
Ираклий не опоздал. Перешагнув порог кабинета, он окинул взглядом стены, сейф, стол, компьютер, окно с решеткой. Губы его скривила усмешка — горькая, недобрая.
Никиту Колосова никакое там особенное внешнее сходство Ираклия-младшего с Ираклием тем самым не поразило по той простой причине, что портрета всесильного генерала он в отличие от Кати никогда прежде не видел.
Перед ним был фигурант — сводный брат жертв и сам потенциальная жертва — здоровый, физически развитый парень — брюнет, симпатяга с серыми, нагло
Никита вспомнил, что вчера Ираклий приехал из всех «абакановцев» самым последним, да и то лишь по настойчивым и неоднократным звонкам старшего брата Константина. Приехал на «Мазде» — нетрезвый. Прямо на глазах у следователя прокуратуры, не обращая ни на него, ни на других членов опергруппы ни малейшего внимания, он налил сестре Зое, которая после пережитого все никак не могла успокоиться и взять себя в руки, полный бокал скотча из домашнего бара. На окрик следователя: «Что вы себе такое позволяете, нам вменяемая свидетельница нужна!» — он только оскалился, как волк.
В общем, легкого разговора с этим генеральским внуком и сыном богатого папика-бизнесмена Колосов не ждал. Но, окатив презрением неказистую «уголовно-розыскную» обстановку кабинета, Ираклий на самого Никиту взглянул вполне мирно, даже сочувственно.
— Вот оно, значит, как вы тут работаете, землю пашете, — протянул он. — В сериалах про вас и мебеля поновее, и техники разной множительной до фига, а в реальности-то вот оно, значит, как. Бедновато. Хреновато. Ну и неудивительно.
— Что неудивительно? — спросил Колосов.
— Да то, что жизнь сейчас кругом такая: спасение утопающих — дело рук самих утопающих, ударный лозунг, самый актуальный. — Ираклий скосил глаза на плакат, изображавший старого французского актера Лино Вентуру в роли комиссара полиции, с которым, несмотря на его ветхость и полинялость, Колосов был не в силах расстаться.
— Ираклий, я вызвал вас для серьезного разговора. — Он перешел к делу.
— Будем говорить о гибели моих близких? Об убийствах? А что вы — вот вы — можете мне сказать по этому поводу? Это ведь нас убивают, не вас, — какое вам вообще дело?
— То есть как? Что вы такое говорите? Возбуждены уголовные дела, ведется розыск — МУР его ведет, мы ведем, активно ищем убийцу.
— Активно ищете? — Ираклий снова усмехнулся. — Да бросьте!
Это «да бросьте!» вышло у него совсем как у старшего Константина, с той же интонацией, с тем же отчаянным сарказмом.
— Если бы вы искали, вы бы давно нашли, — сказал он. — Еще тогда.
— Летом? Там, в Волгограде, когда жертвой убийцы стала семья соратника вашего деда — генерала Мужайло? — спросил Колосов.
— Надо же, дошло наконец. Размотали клубочек, раскопали могилку. Поздравляю. — Ираклий, сидя на стуле, шутовски поклонился, разведя при этом руками с зажатыми полами пальто.
— Значит, вы лично напрямую связываете то групповое убийство с убийствами ваших
близких? Тогда почему же сразу после того, как погибла ваша сестра Евдокия, вы и словом не обмолвились о ваших подозрениях? Не сообщили того, что вам известно? — Колосов перешел в наступление. — Почему вы молчали? Почему молчали ваши братья, сестры, ваша мачеха?— Кто? — Ираклий скривил гримасу.
— Варвара Петровна, ваша экономка, мать Ирины и Федора.
— О, это вы уж у нее спросите, отчего она молчала. Хотя вряд ли она правду ответит. Ограничится, как обычно, страшной сказкой о фамильном проклятии.
— О каком еще фамильном проклятии?
— Как, вы еще не знаете? Разве она вам не сказала, что наша семья проклята, что таким, как мы, место не здесь, а в аду?
— Варвара Петровна в больнице, тяжело переживает гибель сына, ничего такого она о вашей семье не говорила.
— Ну, тогда и я лучше помолчу.
— Нет, раз уж начали, раз заикнулись, внесите ясность.
— Вы вот в органах служите. Вы знаете, кем был мой Дед?
— Имею некоторое представление.
— Ага, тогда буду краток. В ноябре сорок пятого во Владивостоке, куда дед мой Ираклий приехал по делам службы, с ним произошла история. В тюрьму из освобожденного от японцев Харбина доставили одного поэта, бывшего белогвардейца, эмигранта. Дед подозревал его в связях с японской разведкой. Его допрашивали, допрос проходил в присутствии деда. Во время допроса поэт умер. Да вы не хмурьтесь, коллега, не отворачивайтесь. Да, его били, током пытали. А вы о таких методах допроса что, не слышали?
— Слышал.
— А сейчас скажете — это было давно, в середине XX века, при вашем деде — людоеде, садисте, враге народа, а сейчас все изменилось, все совсем не так, и допросы стали другими, гуманность цветет и пахнет, права человека там разные, демократия.
— У нас вот с вами допрос.
— Допрос? Да, если бы кто до меня хоть пальцем дотронулся, я б того на месте бы убил. — Ираклий скрипнул зубами. — А там суди меня суд и сто тысяч прокуроров.
— Это понятно. Историю-то полувековой давности продолжайте, пожалуйста.
— Историю? Историю продолжу. В общем, откинул коньки поэт из Харбина, но перед смертью проклял он своих палачей, в том числе и деда-министра, страшной клятвой, проклял и весь род наш — знаете ли, этак по старинке, по-библейски, кондово, несмываемо. Ну вот, а теперь мы уже в начале века нового пожинаем печальный результат.
— Так я не понял: это версия вашей мачехи Варвары Петровны или ваша собственная?
— Это семейная версия. У нас в семействе с некоторых пор ее вытащили со дна фамильного сундука и мусолят на все лады.
— А первый зам вашего деда генерал Афанасий Мужайло, он тоже был в ноябре сорок пятого во Владивостоке?
— Нет. Под проклятие поэта-колчаковца он не попал. Но ему тоже хватило вот так, — Ираклий чиркнул ребром ладони по шее. — Из-за колючей-то проволоки в лагерях не здоровья ведь ему зэки желали, не долгих лет жизни его потомству.
— Это все правда, что вы мне рассказали, или вы все это выдумали по дороге сюда? — тихо спросил Колосов.
— Это уж мое дело, понимайте как хотите.