Прощайте, призраки

— Да, разумеется. В любом случае, исконно Сицилия — это греческая земля, так что твоей маме здесь наверняка хорошо живется. Или я ошибаюсь?

— Она несчастна.

— Ты ее единственный ребенок?

— У меня есть семнадцатилетняя сестра. А ты счастлива?

— Никто не счастлив.

В вышине опять громыхнуло, на этот раз сильнее. Я перевела взгляд на бочку для дождевой воды. Летними вечерами, когда после захода солнца городской акведук перекрывали, этот запас пресной воды был нам с мамой очень кстати.

— Сильно ли моя мать докучает вам во время работы?

— Она очень забавная, все держит под контролем.

— Как-никак, дело касается ее отчего дома.

— Это и твой дом тоже.

— Я живу в Риме.

— У каждого в жизни есть только один дом. Например, моя мама живет душой в Ханье — городе, где она родилась.

Ханья — одно из моих самых любимых мест на Крите. Я вызвала в памяти картинку — венецианские очертания порта и ракия, которую мы с мужем выпили на закате.

Пошел дождь.

Первые капли уверенно застучали по полу террасы, мы вскочили и поспешили укрыться. В суматохе я совсем забыла, что хотела поведать Никосу свою тайну. Притормозив на первой ступеньке лестницы, я замерла и стала всей кожей впитывать дождь. Он перерастал в ливень, небо сотрясалось от громовых раскатов. Никос тем временем шмыгнул в пустую кладовку, а я в последний раз обвела взглядом неистовые молнии, мечущиеся на горизонте, и помчалась вниз.

Спустившись, сразу за дверью я увидела маму.

На ней был длинный хлопчатобумажный халат с короткими рукавами и вышитыми вставками, она сидела на синем бархатном табурете, который никто никогда не занимал, ведь табурет у входа используется не для сидения, а для того, чтобы положить на него пальто, почту, мокрые от дождя пакеты с покупками — так мы всегда и поступали. Однажды мой отец, в очередной раз пренебрежительно отозвавшись о доме, принялся перечислять ненужные вещи, скопившиеся в его стенах за десятки лет (свой самодельный стеллаж и стоявшие на нем книги отец, кстати, в перечень не включил). Наибольшее отторжение вызывал у него именно этот табурет. «Кто вообще ставит табурет в прихожую?» — рассуждал он, обращаясь скорее к себе, чем ко мне, и я хихикала, подтверждая, что я на его стороне. Отец не искал моего одобрения, но я поторопилась выказать его. Наша общая жизнь начиналась, когда я заканчивала делать уроки, а он — натаскивать своих долговязых учеников; мы выходили на улицу, и папа учил меня кататься на роликах. Я никогда не рассказывала ему, что в ожидании, пока он выйдет из туалета, присаживалась на синий табурет и шнуровала коньки. После того как отец столь неблагосклонно высказался об этом предмете интерьера, я перестала им пользоваться и завязывала шнурки исключительно у себя в комнате, сидя на кровати или на полу.

— Я приготовила на ужин запеканку из фарша, — сказала мать. — На пару, с белым соусом. Ты раньше ее любила.

Мамин голос был нежным и грустным, и мне не захотелось снова терзать ее прошлым.

Пятый ноктюрн

Перед тем как заснуть, я звоню Пьетро. Он не берет трубку, и другая на моем месте уже занервничала бы, но не я, мне известно о муже все, он никогда не предавал меня, и потом, предательство — это ничто, обрывки фраз и излишняя правда уже разломали на две части то, чем мы были когда-то; мы любили и ранили друг друга, спали в одной постели, но как чужие, мы отстранялись и демонстрировали друг другу свою уязвимость.

Мы поженились десять с лишним лет назад. С нашего знакомства прошло восемь месяцев, когда я попросила Пьетро: «Женись на мне», я в жизни ничего так не хотела, как стать его супругой. Более того, восемь месяцев были слишком долгим сроком — я почти сразу поняла, что Пьетро сможет предоставить прибежище для меня и исцеление для моей души. Именно это мне и требовалось. Но вот сейчас я звоню мужу, а он не отвечает, и слова, которые мы не произнесли вслух, осаждают меня, стучатся в окна. Дождь прекратился, сейчас полночь, Пьетро спит, я убираю телефон с постели.

Думаю о теле отца и вчерашнем сне; нынче вечером мама поставила на стол мясо и овощи, как и двадцать три года назад. На несколько мгновений мне показалось, будто утром я пойду в школу, мой черный с розовыми вставками рюкзак лежит в изножье кровати под грудой учебников по биологии, литературе и латыни, а все вещи находятся на прежних местах. Если не усну, мне придется защищаться от девушки с пляжа Сциллы, которая любит меня мучить. Мое тело — ее тело, я призываю к себе ее позвонки, ногти, волосы, суставы, но все напрасно — я ничего не чувствую.

Снова беру телефон. Безмолвный светящийся экран сообщает о трех непринятых звонках.

«Спокойной ночи», — написал муж, так и не дозвонившись до меня, а затем прислал еще одно сообщение: «Люблю тебя».

Завтра он пожелает услышать меня, а я не хочу слышать ничьих голосов, даже его, я уже раскаиваюсь, что набирала номер Пьетро; потом что-нибудь придумаю, еще не время говорить, пока нет, не сейчас. Я падаю с ног от усталости, засыпаю и вижу сон.

Мама смеется, лежа на боку ко мне лицом, растрепанная и счастливая, как на том фото, ее ноги прикрывает одеяло цвета охры. Она только что обнимала меня, она смотрит на меня с благодарностью, но улыбается не так, как улыбалась бы дочери, мама смеется не надо мной, обнимает не меня, мое тело — это не я: во сне я — тело моего отца.

Нормальность ужасного

Утром, стоя под холодным душем, я в очередной раз пришла к выводу, что тот ущерб, вину за который я неотступно ощущала, трансформировался у меня в тактичность и хорошие манеры. Если другие реагировали на боль бурно, мне было проще свои истинные чувства замаскировать. Исчезновение отца проявлялось в неизменной сердечности, за которую меня так ценили малознакомые люди, и чем хуже они меня знали, тем выше превозносили мою доброту и приветливость; особенно это касалось людей, входящих в круг коллег, немногочисленных друзей и сдержанных родственников мужа. Вежливость защищала меня.

Внешняя кротость и обходительность, отличавшие мое поведение, когда я только переехала в Рим, сформировались еще в годы юности: мы с матерью старались никого к себе близко не подпускать и считали, что добиться этой цели помогает умение себя держать. В своих стенах мы сдавались во власть дома и отсутствия отца, которое ощущалось в каждом его уголке, но на улице и на рынке, в школе и на работе, в кинотеатре и на лестничной площадке, в банке и на почте мы держали марку, не заламывали рук и не просили о помощи. Люди проявляли учтивость по отношению к пустоте, образовавшейся в нашей жизни, мы в ответ хвалили их наполненную жизнь и говорили каждому что-нибудь приятное, а если случайно нарывались на конфликт, уворачивались от него, своим безучастием давая понять, что он ничто по сравнению с нашей тайной баталией. Мы не ссорились с другими — на это у нас не было времени. Люди проходили перед нами, будто актеры по сцене, одни пытались обсчитать нас, другие обгоняли на светофоре, третьи подняли на три сантиметра пол террасы, смежной с нашей, отчего у нас начал протекать потолок. Что действительно уязвляло нас, так это угроза чужого счастья, и мы неустанно защищались от нее. Наша напускная доброжелательность оберегала рану, зиявшую внутри, несла дозор на границе между нами и остальным миром. Когда внешняя опасность отодвигалась на задний план, мы с мамой замыкались каждая в себе и силились искупить свою вину — человек, находившийся в депрессии, ушел из жизни, потому что мы не смогли удержать его. Нам чудилось, будто наше прегрешение — это ярко-алое пятно, которого никому не оттереть.

Спустя два года после ухода отца мы с мамой были на пляже и услышали, как молодая женщина окликает своего сына: «Себастьяно, Себастьяно!» Каждая из нас сидела на своем полотенце и не отрывала взгляда от воды. Звучание этого имени причиняло мне боль, я молилась, чтобы ребенок поскорее вышел из моря и мать прекратила его звать, молилась, чтобы он послушался мать и она больше не повторяла: «Себастьяно, Себастьяно!», не произносила этого имени, эхо которого разлеталось над всей бухтой, имени, которое отдавалось в ушах невыносимым звоном. Неведение других было нашим врагом, повседневная жизнь других была нашим врагом, имена других были нашими врагами.