Прощёное воскресенье
Шрифт:
— Пошлите Фортова шатуна пымать: он — лихой.
— Чо?! Люди устали, не жрамши, а ты, боров, с командиром торги ведешь?!
Евтюхов, не теряя виноватой улыбки, повернул коня и заревел на дремавшего у костра бойца:
— Степан, собирайся на задание!
— Погоди шуметь. Винтарь брать?
— Оставь, коли… ем стрелять умешь!
— Совести у тебя нет, Иван.
— У меня — приказ. Поехали!
Над прикатившими с добычей возками сквозь пихтовый лапник поднимался пахучий парок. Лошков наклонился, вдохнул:
— Велик зверь. За зиму не сжуешь.
— Тебе на что мясо, Григорий?
— Это мы могем, — засуетился Лошков, вынимая из ножен короткий, кованый нож.
Вытряхнул из мешка печень прямо на снег, встал на колено и чиркнул по тонкой пленке кончиком ножа. Печень развалилась непропеченным пирогом.
— Здоровый был зверь, — Лошков понюхал нож. — У больного кровь сыростью пахнет, а эта сластит. Здоровый был зверь…
Каждый взял себе по куску кровавой массы, густо посыпал солью.
— Вкусно? — спросил Родион комиссара Снегирева.
— Да, как сказать…
— Как есть скажи.
— Экзотично, но противно, — Снегирев отвернулся и выплюнул на снег хвоинку. — Мармелад с солью.
— Чо жрешь?! Оставь!
— Привыкать надо. В Сибири живу.
— Характер злишь? С волками живешь, по - волчьи жуешь!
— Грубовато, но к истине близко. Уважать обычаи и нравы людей, с которыми делаешь революцию.
— Через силу уважать разве можно?
— У тебя настроение плохое, Родион Николаевич! На жену лучше погляди. Ей сырая пища повредить может.
Родион посмотрел на Клавдию. Она ела печень прямо с ножа Фортова, вытирая измазанные кровью губы цветастой тряпицей.
— Ничего с ней не случится. С детства кормле на. Наши дети наперед молока свеженины просят. Тайга, Саня, ко всему приучит.
Сам подумал: «Не за тот стол сел, студент, тебе офицерский боле подошел. Сиди теперь, мучайся!»
Кострыдышали последним жаром. В вечернем свете угли обрели черно-красный цвет.
— Давай команду, комиссар! — приказал Родион.
Вместе они подошли к оленьему загону, отвязали лошадей. Снегирев прыгнул в седло и, вздернув острый подбородок, скомандовал:
— Отряд! Строиться!
Люди задвигались. Брякали котелки, звенела лошадиная упряжь, вновь ожили прикорнувшие было собачки.
— Лихой студент, — усмехнулся Фортов. — Тебе норовит поперек сказать. Прижал бы ему хвост.
— Придет время, — ответил Родион, не убирая с комиссара взгляда, и спросил: — Мясо не старое?
— Подходящее. Он еще не весь жир выгулял. Запасливый…
— Давай — в строй, Фрол!
Ему хотелось добавить — «Присмотри за комиссаром, не ровен час глупостев натворит», но воздержался, потому как знал — обидел Фрола комиссар в Суетихе и тот сам все знает. Обиды не простит…
Солнца над гольцами уж не было. Только тонкая, красная полоска заката растеклась по темным вершинам. Погода ворожила завтрешний мороз. И на Желанном ключе, должно быть там, где вода круто огибала большой лобастый камень, завыл волк. С тяжелым, но искренним сердцем пел зверь свою вечернюю песню, предупреждая тайгу о том, что он жив и скоро выйдет на охоту. Все насторожилось, прислушалось к противному завыванию.
— Луны не видать, а он блажит. Странно.
Другой голос неторопливо
объясняет:— Это одинокий, который людей жрет.
— Не пугай. Он тебе докладывал?
— Сходи у тунгусов спроси. Серафимкина брательника кто доел на Крещенье?
— Стрелянного? По свежей крови и собака — волк!
— Он и целым не побрезгует. Раз только привычку поимеет…
Снова все молчат, переживая осознание своей непримиримости с серым, недотерпевшим до положенного срока певцом. Трогают невзначай сталь винтовок, хотя знают — не пригодятся. Куда ему, какому ни на есть зверищу, на такую компанию кинуться? Все равно проверяют защиту и видят живым воображением вздернутую морду зверя, и холодеет спина от его поганой песни. Хочется прижать ее к другой спине, выставить вперед штык или матерно выругаться, чтобы избежать напрасных волнений.
Но наисходе воя, на самом отвратительном колене, Лошков вдруг сказал:
— Ведут! Нет, вы гляньте — ведут!
Про волка забыли. Собаки взбрехнули в сторону леса. Уже можно разглядеть тех, кто двигается на костры. Качаются красноватые пятна лиц. Пламя отклонится в сторону, и лица пропадают, только шум из темноты приходит. Потом люди вышли в полоску устойчивого света. Впереди на лохматом жеребчике якутской породы ехал Евтюхов, чуть сзади шагал новый человек. Сгорбился, руки спрятал в карманы стеганого кафтанчика вместе с вязаными рукавицами. Лицо задержанного закрыто большим шарфом, над которым поблескивают круглые, забранные в металлическую оправу стекла. Его наряд дополняли огромные валенки, по-видимому доставлявшие человеку массу хлопот.
Родион переглянулся с комиссаром. Снегирев пожал плечами.
— Пымали, — прошептал Егор Плетнев. — Одного…
— Один и бегал. Не слыхал разве — Иван докладывал?
Теперь, когда человек прошел задний возок с пулеметом, Клавдия его опознала и начала торопливо освобождаться от тулупа, выталкивая на свободу живот. Поднялась, уважительно поклонилась очкастому:
— Доброго здоровья, Савелий Романович!
Задержанный остановился, поднял голову и посмотрел озадаченно, но, узнав Клавдию, тоже поздоровался, затягивая в отдышке слова:
— Здравствуйте, Клавдия Федоровна! Как же вы насмелились, голубушка моя?
— Нужда заставила. Вы теперича с нами отправитесь?
— Боюсь, что вместе…
— Чо бояться? Вместе веселей. Хотите хлебца?
Задний всадник придержал коня. Лошадь всхрапывает, дышит в затылок очкастому. Пламя водит по его лицу желтый неясный свет.
— Батеньки! — привстал от пулемета сухой, с длинным безбородым лицом пулеметчик. — Это же Савелий Романыч! Фельшар!
Но Савелий Романович никак не откликнулся. Стоит и смотрит перед собой, по-старушечьи закусив губу.
— Беляка поймал, Иван! Охвицера!
— Здравия желаем, Савелий Романович!
Фельдшер проглотил слюну, ответил уже без отдышки:
— Здравствуйте, братцы!
— Тебе, Степан, глаза не служили, что ли? Кого привел?
— Я при чем? Иван гонор показал. Вязать еще хотел.
Конвоир забросил за плечо карабин и отъехал в сторону.
— Вязать?! Подлюга какой выискался!
— Эй, Савелич, погрызи сохатинки!
— Хлебца на, Савелий Романыч! Сколь сил надо такие катанки таскать.