Прощёное воскресенье

— По совести Николаич поступает, — сказал Петруха, сербая простуженным носом.

— Ему так и положено. Он — командир наш боевой. Начальник!

Только Клавдия видела во всем этом зловещую незаконченность и очень сильно про себя переживала:

«Лютовать, поди, начнет. Прикажет высадить посреди тайги. Молчать бы тебе, дуре. Нет, в заступницы подалась. И доктор, грех не лучше, драться надумал. Одна душонка под очками, и та еле теплится. Куда полез? Всегда — с улыбочкой, с благородным обхождением, вдруг — на тебе, взъерился!»

Переживая происшествие, даже не успела испугаться, лишь плавно качнулась вперед, когда конь с натугой потянул возок за тронувшимся обозом. По накатанному следу возок шел мягко, шаркая на поворотах оглоблями о трескучий ельник Небо холодное, блестящее, смотрело на нее в узкую щель между кронами деревьев, от созерцания его она постепенно успокоилась и уже начала погружаться в сон, когда на Желанном ключе снова завыл одинокий волк. Голос зверя добрел, постепенно вытягивался вдоль извилистой полоски неба, которую Клавдия продолжала видеть сквозь опустившиеся веки. Полоска стала дорогою в небо. Она шла по ней легким, невесомым шагом, словно не одетая в свое неловкое тело. На высоте, казалось, бесконечной, ей открылся широкий луг, что лежит за Колочаевской гривою. Таким видела она его в канун Иванова дня, когда вредные росы одевают траву в дурную роскошь и каждая росинка готова загореться обманным солнышком, но сама по себе гореть не может: свет ей нужен. И он пришел. Удивительно приятный, безначальный. Вспыхнули травы, поднялись, стряхнув искрящийся груз. Мир просиял на ее глазах.

Живой шорох свободной травы льется с самой вершины высокой луговины, где стоит мальчик. Крохотный, розовый, похожий на ангелочка, но без крыльев.

— Мой, — прошептала Клавдия, — мой!

И видит, как с другого конца луга на черном иноходце, при всем оружии, несется к младенцу гордый Родион.

— Мой! Мой! — кричит она, отталкиваясь от земли Каждый шаг ее как полет. Смеется Родион, клонятся травы под раскатами грозного смеха. Но полет ее быстрее, и вот уже в ее руках розовый мальчик без крыльев. Нет плоти, только едва уловимый трепет, ощущение тепла и счастья. «Это его душа, — понимала Клавдия, — не отпусти…»

Мимо пронесся черный ветер.

Глава 3

… — Слышь, девка, — бородатый возница осторожно тряхнул за плечо Клавдию, — аль прихватило, стонешь шибко.

— Шибко? — переспросила она, улыбнулась вознице. — Мальчика рожу, однако.

— Отколь знаешь?

— Подсказано. Что это, дяденька?

— Волчий Брод.

— Быстрехонько донеслись. И я во снах набегалась.

— Час отдохнешь. Родион Николаич приказал тебя на постой к Евдокимовым определить.

— Куда ж еще определяться: то родня наша.

— Потому и приказали. Держись за меня, здесь скользковато.

— Окажи милость, дяденька. Неповоротная стала. Сам-то куда подевался?

— Порядки наводит. Крестный твой по пьяни бежать решился.

— Батюшки! — неловко всплеснула руками Клавдия. — Сдурел мужик! Стреляли?

— Уговором обошлось. А могли и понужнуть, кабы командир распорядился. Добрый человек Родион Николаевич. Справедливый. Да, ты сама знаешь. Ну, пойдем, девка. Вон стынь какая — собак не слыхать.

Клавдия шагала с трудом. Перед самым домом Евдокимовых спросила:

— Фельдшер не покаялся?

— Куды ж там! Вредный человек. Зря родился! Еще вопил про вашего суженого всякие плохие слова. Ангельское терпение иметь надо. Иван ему в морду дал…

Ей больше слушать не хотелось: мечтала — покается, он все свое гнет. Убить могут нынче и не за такое. Поменялсянарод. Каждому жизнь дорога и каждый на чужую покуситься пробует. Отчего так?..

…Брод был настоящий. Удобен для каждого зверя. Особенно его уважали волки: они здесь охотились. В лунные летние ночи, когда уходила большая вода, хищники прыгали с валуна на валун, едва замочив брюхо в светлой Неяде.

Потом сюда пришли эвенки. Они назвали свое стойбище Волчий Брод. Богатейшие места не миновали и объявившиеся в Сибири белые люди, которые принесли с собой свой, особый уклад жизни. Белые рубили дома рядом с прокопченными чумами, до жути удивив не умеющих удивляться детей леса.

— Зачем, однако, такой чум? — осторожно спрашивали пришельцев охотники. — С собой в тайгу не возьмешь. Кому сгроил?

Потом терпеливо слушали объяснения новых людей, важно кивали головами. Но так и не могли понять скучной белой оседлости.

— Один дом на всей земле. Что, в т айге места мало?

И, уложив на выносливые спины оленей свой нехитрый скарб, уходили к синим хребтам, по древним тропам пращуров, забывая о тех, кто хочет всю жизнь прожигь в одном доме, как привязанный. Ложились под ноги оленей бесконечные таежные версты. И все было понятно внимательному глазу, а душа не знала смертных забот, ибо никто в смерть не верил. Даже те, кого оставляли в старом стойбище дожидагься земного конца, встречали свое новое состояние с надеждой.

Бесшумно плыли по тайге мирные караваны, не доставляя никому хлопот. Столкнется где по случаю с кочевниками сборщик налогов. Соберет по два соболя с чума. Чай продаст, порох, иглы. Переспит ночь с женой или подросшей дочкой хозяина, и опягь ни гебе царя, ни власти. Слушай тайгу. Карауль чуткого зверя на переходах или сиди с трубкой у косгра, наслаждаясь его теплом. Это — жизнь, все остальное придумано белыми людьми. Но как-то, вернувшись после долгих скитаний к своему старому стойбищу, они увидели десятки дымов над деревянными чумами пришельцев. Самый большой был увенчан сверкающим крестом.

Эвенки не могли оторвать глаз от чуда. Голос колокола напомнил им голос леса: в нем жил смысл, но более высокий, значи 1 ельный. Он заговаривал, манил их открытую душу.

Они стояли и думали, пока шаман не насмелился спросить у проезжавшего на санях мужика в тулупе:

— Как стойбище кличут?

— Волчий Брод, — ответил бородач. — Вы чьи будете?

— С лесу мы. Ничьи.

— Ничьи?! — засмеялся мужик, понужнул бичом лошадь. — Ну и хорошо! Живите себевольно!

— Хорошо! Хорошо! — повторяли эвенки, поворачивая оленей к лесу.

В лесу шаман обернулся и сказал:

— Хорошо, да шибко шумно. Зверь боится.

Колокол еще звучал в привычных к тишине ушах. Молодой охотник со светлой кожей мечтательно произнес:

— Их большой бубен сильнее твоего.

Тогда шаман ударил его палкой и сказал:

— Пустое всегда гремит громче.

…Стоял Волчий Брод в стороне от больших дорог, в старых отстойных сосняках, за которыми начинались сплошные кедрачи, подступавшие вплотную к скалистому хребту Анадикан.

По части охоты деревенские не бедствовали, разве что совсем пропащие лодыри или больные. Соболей добывали десятками. О белке разговоров не вели: в хороший год с плашника сотнями снимали, и шкуры ее висели в огромных бунтах под крышами амбаров. Жизнь ладилась еще и потому, что все пришельцы были природными хлеборобами и такие хлеба поднимали на солнцепечных гарях, каких на чахлых российских землях не поднять Много потов прежде пролили, зато и брали не мало. Достагок их остепенил. Бог помыслы облагородил, получился народ основательный, приметный. Но не весь. На закрайках, по дальним выселкам, разный жил народец, большей частью бедноват ый. Те с 1 унгусами роднились, меняя славянскую свеглоокость на темный прищур инородца, но и обогащая нрав свой лесной простотой, немногословием. Именно из них выходили самые замечательные охотники, на всякого зверя мастера.