Просека

Недоговорив последнюю фразу, Зондин, будто вспомнив о чём-то важном, бросается вон из комнаты. Мне кажется, он больше себя убеждал, чем нас.

— Ай да девка-а! — тянет Николай. — Уцепила молодца!

На свадьбе Зондина мне скучно, хотя со стороны это и незаметно.

Ни одна первокурсница не явилась на свадьбу. Девушки из группы Зондина собрали деньги, внесли их в общий котёл, но сами не пришли.

Оказывается, о чувствах Зондина и Величко все они знали. Подозревали горячую любовь. А теперь ругают Зондина и всех мужчин.

Верховодят на свадьбе старшекурсники. Вино окончательно свихнуло Зондина. С блаженной улыбкой на исхудалой роже он прилип к молодой, то и дело целует её, что-то выкрикивает. Принимает поздравления и счастливо смеётся. Когда сдвинули столы, мы, первокурсники, остаёмся сидеть.

Я потягиваю вино из стакана. Женитьбу Зондина я считаю нелепостью не по каким-либо соображениям. Нет. Просто потому, что у меня и в мыслях не было, что он может жениться. Возможно, и потому, что мысль о собственной женитьбе ещё не приходила мне в голову. О Сухо-руковой речи нет: я считал и считаю её как бы женой. Чувства, которые испытывал к ней, которые переживаю до сих пор, думая о ней, не покидают меня. Их трудно объяснить самому себе. Напиши она сейчас мне письмо, я б махнул в Харьков, возможно перевёлся б туда учиться. Не знаю. Но писем ей уже не пишу. Написанные ранее хотел однажды порвать и выбросить. И образ её стал стираться в моей памяти. Всего лишь месяц назад, закрыв глаза, я видел её лицо до мельчайших чёрточек. А теперь не вижу. Но чувство осталось. Помню, мы договорились с ней: никогда не обманывать друг друга; я сам себе дал клятву, что не обману, не обижу её никогда; и я не помню, чтоб обидел Нелю чем-нибудь. А может, я уже и не Нелю люблю, а то время, когда я был лучше? Но чем я сейчас плох? Я сам тогда был лучше благодаря ей, и тот хороший я, и те чувства мои, и она живут во мне воспоминаниями? Не знаю. Встряхиваюсь, отодвигаю стакан.

7

Зондин не заглядывает к нам, и койка его пустует. Калашникова жила прежде со своей однокурсницей в двухместке. Подруга перебралась в другую комнату. Зондин занял её место. До его женитьбы на курсе была одна пара женатиков. Они ленинградцы, в общежитии особенных разговоров не вызывали. Женитьба Зондина произвела впечатление: говорят, ещё кто-то из наших собирается последовать его примеру. Обо всём этом я сообщил в письме домой в довольно шутливом тоне.

Надо сказать, пишу я домой редко, и письма получаются короткими и сухими. Хотя писать их хочется чаще. И в мыслях они получаются длинными и живыми. Как у Николая. Он пишет послания домой легко, быстро. Сообщает обо всём, что происходит у нас. За один присест он исписывает страниц пять, не перечитывая отсылает. У меня не так. И всё из-за отца. Ещё в ноябре я написал однажды об Эрмитаже, о том, как всей группой ходили в театр. Вскоре получил послание от отца: «…А то, что ты, сын, пишешь насчёт театров и музеев, должно иметь для тебя постороннее значение, — писал он. — Ибо люди денежные, которые теперь имеют оклады большие и дополнительные достатки-доходы, они могут ходить на театры и выставки, а нам делом заниматься надо, иначе можно доходиться, что без штанов сидеть будешь…»

Вольно или невольно, но получается, что в каждом письме я непременно сообщал что-нибудь о своём новом друге Николае. Отец однажды написал в письме такое: «…А к приятелям, которых в больших городах полным-полно может оказаться, относись с полной серьёзностью, ибо надо ещё подумать, какой он хороший приятель, а то до добра не доведёт со своей компанией. А ты будешь иметь высшее образование, ты не абы кто будешь, потому озирайся и гляди. Помнишь, я тебе рассказывал, как в 25-м году я работал во Льгове начальником уездной милиции, не забыл? Дак тогда я ходил на занятия при укоме. И там было много приятелей, которые все хорошие были, но среди них всегда найдётся пройдоха. Или, как говорится, волк в овечьей шкуре. Такой и ко мне подбился, он подбился весь в улыбках и так вёл себя, что лучше приятеля и не придумаешь. А потом он оказался таким пронырой, каких свет не видел, и я чуть было не поплатился совестью своей и честью, которые мы должны соблюдать каждый на своих трудовых постах…»

В ответ на письмо, в котором я поведал весело о женитьбе Зондина, отец прислал гневные строчки: «…А теперь скажи мне, сыночек, что это творится у вас там в ленинградском институте? Ты расписал на двух листах про студента Зондина, который живёт бок о бок с тобой, но куда у вас начальство смотрит? Вы зачем собрались там? С ума сходить и беситься? Вы имеете понятие, что есть такое ребёнок, который появится на свет белый и которого надо растить не абы как, а в семейном спокойствии? Да когда до революции ещё у неграмотного крестьянина рождался ребёнок (мальчик) — это являлась живая душа, на неё общество прирезало земли. А потом он вырастал и, женившись, приводил в дом жену, и они жили и работали, зная своё дело. А какое же вы дело знаете, что женитесь и детей сотворяете? Или у этого Зондина родители тысячные оклады получают со стороны? Дак почему ты, мой сын, живёшь с таким в одной комнате? И ласково об нём пишешь? Твоя сестра девушка, она старше тебя, но о замужестве не помышляет. Я был недавно в Курске, заходил к ней в общежитие медицинского института. Все подруги у неё скромные и приличные, только об учёбе и говорят, а вы не туда смотрите! Хоть прямо садись и пиши письмо вашему начальству, чтоб следили за вами и вожжи не отпускали…»

Мне смешно и грустно, когда читаю его письма. Я люблю отца. Он постоянно в работе. Как муравей. Мне не хочется его расстраивать. И когда сажусь писать домой, наступают мучительные минуты: надо сообщать не то, что меня волнует сейчас, не то, что происходит вокруг меня, а нечто такое, что его не рассердит. Я долго настраиваю себя на какую-то цензурную волну, часто сбиваюсь с неё. То и дело откладываю письмо на потом. И в конце концов получается оно сухим и скучным. Поскорей опускаю его в ящик, и гора сваливается с плеч. Но человек ко всему привыкает. Привык и я писать такие письма; родители тоже привыкли к сочинениям такого рода. И если когда в моём послании мелькнёт хоть проблеск подлинной жизни, они пугаются: уж не случилась ли со мной какая беда?

Вернулся из дому Пряхин. У нас в комнате стихийно сообразилась пирушка. Собралось человек десять. В застольном шуме никто не заметил, когда он вошёл. Только вдруг раздалось рычание, и мы увидели Федю: в пальто, в шляпе, с рюкзаком на спине, он сидит на койке Беса, ругаясь, расшнуровывает туфли. Потом забегал по комнате, сильно ударяя ступнями по полу.

— Добрался наконец, добрался! Чуть не замёрз совсем!

Побегав, удостоверившись, что пальцы на ногах не поморозились, просит чаю:

— Нет, нет, ребята, чаю хочу: у меня там вся деревня — родня. Чуть было не подох от угощений. Чаю дайте ради Христа. А сами ешьте — в рюкзаке рыба.

И, сердито вращая глазками, Федя рассказывает о поездке. На родине его встретил мороз градусов в тридцать. Дороги занесены снегом. И к его деревне можно добраться только на санях по льду реки. Наконец он дома, в родной избе. И видит, что мать совершенно здорова, она и не болела, а вызвала его потому, что Агафья нагадала ей, будто Федюшка сбился в городе с пути и находится в казённом доме. Мать и послала телеграмму. Сильно продрогший Федя рассвирепел. Агафья живёт в другом конце деревни. Он хватает шляпу и мчится. У бедняжки Агафьи осталось представление, что Федюшка Пряхиных — длинный и нескладный подросток. А тут врывается в избушку верзила в белом кашне, шляпе, хватает обеими руками стол, трясёт его и кричит, что он сейчас разворотит избу, брёвна расшвыряет к чёртовой матери.

— Где ты, Агафья? — ревёт могучий голос. — Иди сюда!

Та спряталась за печью ни жива ни мертва.

— Иди сюда, Агафья!

Она решилась выглянуть и не поняла со страху, кто это бушует — представительный такой. Бочком, бочком достигла залавка. Поставила на стол бутылку, тарелку с грибами. Замерла у стены…

От хохота у меня ломит в затылке. Федя делает затяжной глоток.

— Ну и что? Дальше что? — кричу я.

— А что дальше. Ничего дальше. Запретил я ей гадать, но потом смилостивился: позволил гадать с условием, чтоб нагадывала людям только хорошее.

— Да узнала она тебя?

— Нет. А я и не назвался. Пусть думает, что начальство побывало у неё…

Начался новый семестр. Вернулся наш Бес, вернулась Величко. Опять проверяет, чисто ли в комнатах первого этажа, но к нам не заглядывает. В табеле, висящем на стене у проходной, ставит нашей комнате «четвёрки», перемежая их «тройками».

— Танечка, ты почему не бываешь у нас?

— Я бываю. Но тебя никогда не застаю. — Так отвечает каждому из нас.

Зондина вижу только в институте. Он стал степенней, волосы не расчёсаны, а всегда уложены. Должно быть, Калашникова сама каждое утро делает ему укладку. Во время перерывов он прохаживается с одним только Яковлевым. Через Яковлева стало известно, что Калашникова возила мужа показать родителям. Своим родителям о женитьбе он не сообщил и не хочет пока сообщать. На меня и Болконцева за что-то дуется. Терпеть не могу, когда человек, которому я не сделал ничего худого, сердится на меня. И не говорит о причине. Останавливаю Зондина в коридоре института.

— Сашка, в чём дело?

Он растерянно моргает, суёт руки в карманы.

— Ты про что?

Я привлекаю его рукой к окну.

— Слушай, Сашка, ты дуешься на меня, на Болконцева. Скажи прямо, за что?

— Кто вам сказал? Вы что, что вы? Я ничего не имею против вас!..

Второй семестр пролетает незаметней первого. В город почти не ездим — нет времени. В первом семестре мы считали себя студентами, теперь чувствуем себя таковыми. На старшекурсников уже не смотрим «снизу вверх». Появилось много знакомых. Лекции, практические занятия, переходы из аудитории в аудиторию, вылазки в буфет и столовую, — а там уж три, четыре часа дня.