Просека

Неделю я осваиваюсь с тем, что меня Лысенко любит. На уроках в её сторону не смотрю, никаких пакостей ей не строю. Стараюсь ничем не показать, что знаю о её чувстве ко мне. В то же время надо внимательней следить за своей внешностью. Надо изменить причёску. Буду зачёсывать волосы вверх, назад. Они сопротивляются, я их то и дело смачиваю. На ночь тайком от сестры обвязываю голову полотенцем. Упросил маму купить мне на базаре матросские брюки, ежедневно глажу их, чтобы стрелки не исчезли.

Когда разговариваю с кем-нибудь и Лысенко может видеть меня в этот момент, я как-то по-особенному жестикулирую, слова произношу не так, как прежде. Принимаю задумчивые позы.

Дома у нас скопилось значительное количество книг. Они занимают этажерку. Здесь Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Толстой, Чехов. Эти книги любит читать мама. Ещё есть разные книги. Листая их, отыскиваю места, где разговаривают влюблённые. И стараюсь запомнить их разговоры… Наконец, мне кажется, я окончательно покорил Тамару и сам подготовлен для решительных действий. Но что такое? Прежде я мог в любой момент подсесть к ней, о чем-нибудь поговорить. Теперь не могу. Мне кажется, она сразу узнает всё, едва заговорю с ней. Она не должна этого знать. И другие девчонки стали поглядывать на меня как-то странно. Видимо, они замечают что-то… После многих раздумий, подкрепив себя мыслью, что всё-таки она первая полюбила меня, а не я её, пишу записку. Запечатываю в настоящий конверт. Перед последним экзаменом выждал момент, когда она оказалась одна в коридоре, подошёл и сказал:

— Тамара, вот тебе… прочитай. Держи.

Она наклонила голову. Постояла молча и взяла.

Летние вечера у нас тёмные. В двух шагах от тебя будут смеяться, а ты не узнаешь, кто это. В половине девятого я стою под огромным тополем за городским садом. Слева от меня дорога, за ней забор. Справа — крутой спуск к лугу, к речке.

Кто-то прошуршал в кустах. В центре города играет радио. Она должна появиться вон там, на дороге. Часов у меня ещё нет. Она? Кто-то идёт. Это не она. Она. Я пошёл ей навстречу.

— Ты в тёмном во всём, — сказал я, — я тебя сразу не узнал.

— Я опоздала немножко, — ответила она.

Мы свернули в парк. На дорожках ни души. Сегодня танцплощадка закрыта, народ гуляет по главной улице, которую вечером все называют почему-то «шаландроном». В кустах под обрывом цокают соловьи.

— Зачем ты написал мне записку?

В темноте я вижу лишь её глаза. Они большие.

— Неужели ты не знаешь?

— А почему ты раньше меня дразнил всегда? Сколько ты мне горя принёс! Ты знал всё и дразнил. Зачем?

— Что знал? — спросил я, понимая, на что она намекает. — Я не дразнил тебя. Я просто шутил. Смотри, какие звёзды! Вот здесь. Стань сюда.

Задрав голову, я смотрю в тёмное небо, густо забрызганное звёздами. Тысячу раз я их видел. Мне они ничуть не интересны.

— Осенью они будут падать, — шепчет Тамара, — ты любишь смотреть, как они падают? Я люблю. Я люблю сидеть в саду нашем, смотреть в небо. И знаешь, — она тихо смеётся, — и знаешь, когда полетит звезда и в это время упадёт яблоко на землю, я вздрагиваю от испуга: мне кажется, что это звезда упала.

— Спустимся к реке? — спросил я.

— Ага. Пойдём. Вы где с ребятами купаетесь?

— На повороте. Я тебя никогда не видел на речке,

— В этом году мы ещё не купались. А вообще мы ходим к роще. Я знаю, ребята там не купаются.

— Ты с кем ходишь?

— С мамой, с тётей Лекой. И одна люблю.

— Будем ходить вместе?

— Да.

Поверхность реки гладкая. Течения не слышно. От птицесовхоза донеслись равномерные удары: «дун, дун». Это сторож бьёт по обломку рельса, подвешенному к ветке дерева возле конторы птицесовхоза.

— Одиннадцать уже, — сказала Тамара, когда удары затихли. — Ты поздно домой приходишь, Боря?

— Когда как. А ты?

— Я всегда в это время уже ложусь спать. Правда, не сплю, а читаю. Читаю, читаю, а потом и засну незаметно. Как темно! Даже страшно.

— Со мной страшно?

— Нет, с тобой не страшно. А вообще… Одна б я померла тут от страха. Ты знаешь, где наш дом?

— На Пироговской.

— Ну да. За садом у нас ручей протекает, так в нём убитого человека нашли.

— Кто же он?

— Не знаю. Я туда боюсь теперь ходить.

Тамара оглянулась, вздрогнула. Должно быть, воспоминание об убитом нагнало на неё страх.

— Ты не бойся, — сказал я, — со мной ничего не бойся.

Мы присели. Я положил левую руку на её плечи. Сделал это будто небрежно, будто в этом нет ничего особенного.

— Ты чего дрожишь? — сказал я. — Холодно?

— Пошли домой, Боря.

— Почему?

— Пошли. Мне страшно.

«Сейчас я её поцелую», — подумал я.

— Пойдём, — сказала она и поднялась.

Через три дня нам сдавать историю. К этому экзамену я готовиться не буду. Историю я знаю великолепно. Я спросил, боится ли она экзамена.

— Боюсь, — говорит Тамара, — я всегда боюсь экзаменов.

Я хочу что-то сказать, но мысль о поцелуе вертится в голове. До её дома мы молчали. Калитка у них оказалась закрытой. Я перелез через забор, открыл. Поцеловать Тамару так и не удалось. Она заспешила домой.

— Я пойду, пойду, а то мама рассердится.

— Завтра там же и в то же время, да?

— Да, да.

Завтра обязательно её поцелую.

У нас калитка тоже закрыта. Двери в дом распахнуты. На столе кружка молока и кусок хлеба. Тихо-тихо. Все спят. Первый час. Быстро пробежало время!

— Боренька, где ты был?

Мама не спит.

— Гулял. В городе гуляли. К реке ходили.

— Ложись спать.

— На огород идти мне завтра, ма?

— Нет, я сама.

— Спокойной ночи, ма.

— Спокойной ночи.

Я на цыпочках подкрался к ней, поцеловал в щёку.

— Двери не закрывать, ма?

— Не надо.

Дина спит. Или притворяется? Раздевшись, вытягиваюсь под простынёй.

— Ты спишь, Динка? — шепчу я.

Спать не хочется. Хочется поговорить с ней о чём-то хорошем. Почему мы всю жизнь ссоримся? Не ссоримся, ссора — это нечто другое. Мы по душам с ней не разговаривали. Почему?

— Дин?

Она отворачивается к стене.

— Не мешай спать, — шепчет она.

— Ну и дрыхни, — говорю я, — можешь перебираться из этой комнаты, если тебе мешаю.