Просека

И другое. Мне кажется, если я проведу вечер в той компании и наши девчата узнают об этом, они оскорбятся. Да, да. Они же ни в какие компании не ходят. Допустим, узнает Неля Сухорукова, она обязательно обидится и разговаривать не будет со мной.

К Сухоруковой у меня никаких серьёзных чувств нет. Правда, иногда любуюсь ею, как, скажем, любуются картиной, цветком. После того раза, когда целовал её под лестницей, делал это ещё несколько раз. Однажды мы с ней дежурили, после уроков убирали класс. По обыкновению, она смеялась, строила мне рожи. Класс уже заполняли сумерки.

— Ещё хочешь, кривляка? — спросил я.

Она показала язык.

Я крепко обхватил её голову. Раз десять поцеловал в губы.

— Будешь знать, — сказал я, отпуская Нелю. И потом при случае целовал её, будто в отместку за кривляния.

— Господи, Борька, а что, если б увидел кто-нибудь? — сказала она однажды, поправляя волосы. — Что бы подумали?

Я предложил ей: сдадим последний экзамен на аттестат зрелости, уйдём в какое-нибудь укромное местечко и нацелуемся там вдоволь.

— Но и ты будешь меня целовать, — сказал я.

— Договорились! Ха-ха-ха! Договорились!

Вот и всё, что между нами. Это наша глупая и милая тайна.

10

Кроме Лягвы и Витьки навещают меня и другие ребята — одноклассники. Юра Игушин, сын прокурора, Славка Казаченко, его отец работает редактором местной газетки. Казаченко, как Лягва и Витька, может прийти без всякого дела. Возьмёт книжку, усядется на стул под фикусом, просматривает её. Зачитается, спохватится, вспомнив о чем-нибудь. «Эх, — скажет, — ладно!» Махнёт рукой и читает снова. Играем в шахматы с ним. Он лучше меня играет. Но, задумав какую-то комбинацию, не может спокойно сидеть. Закусывает нижнюю губу, исподлобья поглядывает на меня насторожённо.

Я замечаю это и разглядываю его замысел. Он нервничает, грызёт ногти. Если комбинация Славкина увенчается успехом, он громко вскрикивает и заливается торжествующим хохотом.

Нас охватил спортивный азарт. Играем в волейбол, в баскет, упражняемся на турнике, на брусьях. Я среднего роста, Славка выше меня. Он отлично играет в волейбол. И мы с ним всегда пасуемся. После шахмат выйдем во двор. Я устроил во дворе турник. Есть у меня две двухпудовые гири. И одна пудовая. Двухпудовые я притащил в мешке от кирпичного завода, они валялись там под забором. Конечно, я не сразу две притащил. Но кто из ребят пробовал пронести такую гирю в мешке километров шесть, тот поймёт, каково это. Гиря давит в одну точку спины всем своим весом. А ты не идёшь, а бежишь, согнувшись в три погибели. А солнце печёт, пот заливает глаза. Люди смотрят на тебя с удивлением: вот, мол, малый несёт что-то маленькое, но уж больно тяжёлое. Старательный, видно, парень. А увидели б, что у меня в мешке, подумали бы, что я дурачок. Ясное дело, гири были чьи-то. Чьи именно, я думал-думал и не додумался. Унёс одну. Пришёл за второй — спокойно вокруг, забрал и её. Вначале только обеими руками мог выжать двухпудовку. Теперь выжимаю обе сразу левой и правой рукой. От турника, на котором и учусь крутить солнце, от брусьев, гирь, волейбола мускулы вздулись. И я горжусь ими.

Кряхтим со Славкой над гирями. Отец у крыльца качает головой.

— Ох, балбесы, — скажет и вздохнёт.

Умаявшись с гирями, отправляемся к Славке слушать приёмник. Днём обычно родителей его нет дома, и чувствуем мы себя свободно.

Я настраиваю приёмник на маяк. В основном слушаем марши.

…Славка внимательно осмотрел потолок, свои длинные ноги. Усмехнулся задумчиво.

— Да, жизнь — сложная штука, — произносит он. — Есть покурить?

— Ты же не куришь.

— Ладно. Давай.

— Сложная штука, — продолжает он, окутываясь дымом, — твои родители как поженились?

Я рассказываю.

— Ну, у твоих всё просто получилось. А мои знаешь как? Отец поэтом был.

— Поэтом? — перебиваю я. Отца его я знаю.

Внешне он похож на учителя Фаддея Петровича. Образ поэта у меня в голове сложился: это стройный, худой и красивый человек, непременно с длинными волосами. То он в плаще-накидке, как Пушкин, стоящий на берегу бушующего моря. То, как Пётр Первый: на берегу пустынных волн стоит он, дум великих полн. А когда окажется поэт среди простых людей, он только присматривается к ним, прислушивается к рассказам. Начальником он строит разные каверзы, начальники всячески хотят посадить его в калошу. Он хитроумно, весело разыгрывает их, оставляет в дураках и исчезает куда-то.

— Что ж, он и стихи писал? — говорю я, скрывая иронию, ибо отец Славкин никак не похож на поэта.

— Писал. Много писал. Мать говорит, он в молодости ночи напролёт писал.

— Куда же они делись, стихи?

— Не знаю. Видимо, он их сжёг. Я перерыл все бумаги в доме и не нашёл… Мать моя тогда фельдшером работала, — продолжает Славка, — а отец знаешь где жил?

— Где?

— В доме возле библиотеки, в полуподвале. Он заболел, мать лечила его. В комнате у него ничего не было, спал он на полу. И весь пол был уставлен бутылками. Представляешь? Мать тогда одна жила. Забрала его к себе. Вот в эту комнату. Говорит, ночью на руках его несла по улицам. Воображаешь?..

Мать Славкина большая, полная женщина.

Представляю, как она несла Василия Васильевича. Картина вполне реальная.

— Принесла, уложила в кровать. Выходила его, а он исчез через неделю куда-то. Потом приехал и всё писал, писал. Теперь не пишет, — вздохнул Славка.

— Почему же?

— Не знаю. Он говорит, что он бродяга, но его что-то засосало. Ты читал книгу о наследственности?

— Пег.

— Я ещё раз возьму у соседей, дам тебе. Интересно. Внешностью я похож на мать, а натура у меня отцовская. Тебе хочется иногда уехать куда-нибудь?

— Хочется.

— Верно? Без всякой причины, правда?

— Да.

— Но у тебя другое… У тебя желание слабее…

Почему он решил, что моё желание слабее?

У Славки много книг о жизни выдающихся людей. Он любит говорить о Добролюбове, Белинском, о Грибоедове. И всегда толкует о чём-то отвлечённом. Вначале он удивлял меня своими рассуждениями. Теперь нет. Любит шуточки такого рода:

— Слышал, — скажет с хмурым видом, — Персия объявила войну Ирану?

Если не сообразишь, скажешь: «Да ну?» или «Неужели?» — Славка расхохочется. Заливается вовсю.

— Дуня с трудоднями, — скажет, — да это же одна и та же страда!

На крыльце слышатся шаги.

— А-а, прокурорская рожа! — говорит он. — Откеда вы?

Щупленький мальчик с рыжеватыми волосами и веснушчатым лицом стоит в дверях. Ёжик на его голове смочен и аккуратно причёсан. Это Юра Игушин.

— Так, — говорит он баском, — хорошо. Так и запишем, замечательно! Комсомольцы Картавин и Казаченко целыми днями бездельничают, слушают музыку.

Юра чёркает по ладони пальцем, будто записывает.

Мы самодовольно улыбаемся.

— Донесём куда следует.

Юра чёркает на ладони пальцем и садится на диван.

— Где вы все пропадаете? — басит он. — У Крупени был, у тебя, Карта, был — никого нет дома!

Он выкладывает из кармана фонарик, какие-то ключи, батарейку. Будет копаться в этом хозяйстве и разговаривать.

Юра не фантазирует. Он любит свой велосипед. Если не катается на нём, то разбирает, собирает его, прочищает детали. Юрку всегда можно найти в сарайчике. В комнату к себе он не приглашает. Я всего раз побывал у них в квартире, ещё когда только познакомился с ним. Он узнал, что я хожу по вечерам с фонариком, рефлектор у фонарика величиной чуть ли не с фару от мотоцикла. Игушин предложил обменять фонарик на что-нибудь.