Прошлое и будущее

И в то же время мы не были лишены удовольствия участвовать в зрелищных мероприятиях. Во — первых, регулярно проходили показы армянских пьес, балы и пикники. Но больше всего нам нравился темный зал кинотеатра. Это увлечение появилось после того, как отец сводил нас в кино, тогда еще немое. Гарольд Ллойд, Чарли Чаплин, Иван Мозжухин и Глория Свенсон привели нас в восторг. Спустя годы, кроме фильмов, на которые мы ходили, прогуливая школу, и советских фильмов по воскресеньям, три раза в неделю мы посещали кинотеатры нашего квартала, где обычно показывали по два или три фильма за сеанс. Мы «заглатывали» в среднем по восемь-десять фильмов в неделю, самых разных по жанру: любовных, приключенческих, музыкальных, фильмов ужасов, французских и американских экранизаций. На наших глазах произошло рождение звуковых и музыкальных фильмов, но особым событием стало появление цветного кино. Любимыми актерами Аиды были Даниэль Дарье, Шарль Буайе и Гарри Баур. Мне нравились Жан Габен, Мишель Морган, а также Ремю, Жюль Берри, Гарри Купер, Джеймс Кегни, Бэт Дэвис, Пьер Френей, Фред Астер и Джинджер Роджерс. Еще нам нравились чудесные актеры второго плана, такие как Эмос, Карет, Жан Тисье, Маргарита Морено и Сатурнен Фабр. Мы знали назубок весь состав исполнителей, имена композиторов, режиссеров. В области кинематографа наши знания были безупречны, но, должен признать, это касается в большей степени Аиды, чем меня. У сестры феноменальная память на события нашего общего прошлого. Она помнит все: «Сен — Мишель», «Одеон», «Клюни», «Дельту», всякие там «Рошешуар», «Гомон», «Мулен — Руж», «Берлиц», «Парамаунт», которые были нашими излюбленными кинозалами. После знакомства с Мишлин, моей первой женой, мать которой работала кассиршей, а отчим — киномехаником в кинотеатре «Мариво», мы стали ходить в кино бесплатно. Не пропускали ни одного фильма, и родители часто ходили с нами. Сколько радостных моментов мы пережили, сидя перед большим экраном, сколько счастья испытали в темном зале кинотеатра, благодаря таланту тех, кого я назвал, а также бесчисленного множества других любимых и ныне ушедших от нас актеров. Я уже не говорю об авторах сценария и режиссерах, таких как Карне, Дювивье, Превер, Дженсон, Спак и Компанеец, которые приобщили нас к великому, прекрасному, поэтическому, чувственному, умному кино и прекрасной музыке! Отец покупал пластинки, которые мы слушали на «большом граммофоне»: танго, пасодобли, джаз, венгерская музыка, первые записи Тино Росси и Эдит Пиаф. Жана Траншана, Дамиа, Фреэль, Мориса Шевалье, Шарля Трене и многие другие. Театр уже успел создать своих классиков, кинематограф только начинал создавать своих, также как и шансон, которому в скором времени предстояло стать отдельным явлением в музыке.

Мы с Аидой имели право на самые разнообразные развлечения, вплоть до радио! Я с раннего возраста собирал детекторные приемники, основные детали для которых покупал в специализированном магазине на улице Монмартр. Детектор представлял собой нечто вроде бруска из каменного угля, на котором при помощи иголки надо было найти точное расположение волны определенной длины. Моя радиоточка не имела репродуктора, поэтому я пользовался наушниками.

Нынешней молодежи доступны новые технологии, благодаря которым сохранилось наше артистическое наследие. Мое поколение, поколение фанатов «комнат обскура», влюбленных в песню, театр, кино и музыку — это поколение борцов, сражающихся за то, чтобы не делали новых цветных экранизаций черно — белых шедевров кинематографа. И какое счастье, что, благодаря последним изобретениям, память о ныне ушедших певцах и певицах, актерах и актрисах возрождается, что мы до сих пор можем видеть созданные ими образы, видеть их молодыми и восхищаться ими.

Могу делать все

Поначалу мы были прилежными читателями детских изданий, Аида любила «Неделю Сюзетты», я — «Бико и Клуб барабанщиков» и «Биби Фрикотен». Достигнув возраста, в котором необходим другой круг чтения, более соответствующий нашим вкусам, мы стали посещать театральные книжные магазины, где покупали «Ля Птит Илюстрасьон», поскольку этот журнал публиковал полные тексты театральных пьес, которые мы хотели читать и учить наизусть. Каждый выбирал себе наиболее выгодную для прослушивания роль. «Буриданов осел», «Крещение младенца», а для меня, кроме всего прочего, «Праздник тела Господня». Мы относились к этому очень серьезно, сознавая, что являемся профессионалами. В 1936—37–х годах меня пригласили в марсельское ревю «Все это — Марсель!», поставленное Анри Варна в «Альказаре», на улице Фобур — Монмартр. Ведущий актер, Поль Берваль, был известен благодаря ролям, сыгранным в кино. Я же участвовал в скетчах, но, как это ни странно, стоял в ряду маленьких танцовщиц в балетных пачках, понимаете ли, как какой-нибудь недоразвитый травести. Месье Варна не любил лишних расходов. Ставя следующее ревю, «Да здравствует Марсель!», он, например, решил, что Берваль стоит ему слишком дорого, и безо всякого стеснения забрал себе его роль.

Во время репетиций ревю «Все это — Марсель!» я повстречался с молодым человеком в военной форме, пришедшим предложить главному исполнителю свои песни — «Мой город» и «Корабль любви». Звали его Шарль Трене. И уже через несколько месяцев радиоволны транслировали сочиненные молодым поэтом песни, они, как цунами, ворвались на эстраду и произвели переворот во французском шансоне, вытеснив практически все, что мы слушали прежде. Ознакомившись с сочинениями молодого военного, который, смущаясь, принес их в «Альказар» на суд знатоков, я сразу же стал — нет, не фанатом, такого слова еще не было, — но безусловным почитателем его таланта. Он же сделался моим кумиром и, даже не догадываясь об этом, учителем, а впоследствии — одним из самых близких друзей.

У немцев репутация очень организованной нации, французы считаются лучшими на свете любовниками, американцы — помешанными на деньгах, шотландцы — скуповатыми. Об армянах же говорят так: «Да, они преуспевают в делах», и добавляют: «Чтобы справиться с одним армянином, нужны два еврея». Я, честно говоря, не могу судить о том, правда ли это. Возможно, наша семья как раз и является исключением, которое подтверждает общее правило. Сам я ничего не смыслю в делах, а мой славный отец преуспевал в них еще меньше. Объявив себя банкротом на улице Юшет, сдав ключи от бистро на улице Кардинала Лемуана, отец, наконец, нашел хорошую работу в ресторане «Средиземноморье», на площади Одеон. То было начало 1937 года, года Международной выставки. С самого ее открытия весь персонал ресторана выехал обслуживать павильон стран Средиземноморья. Мы с Аидой обедали там бесплатно. Меня потрясли две вещи. Одна из них — огромные и представительные павильоны России и Германии, стоявшие напротив друг друга и словно бросавшие друг другу вызов, а также новое волшебное изобретение, представленное в немецком павильоне, впоследствии названное телевидением. Вскоре после этого кинозал «Синеак», находившийся возле церкви Мадлен, установил в своем подвале небольшую студию с камерой и микрофоном, и прохожие могли ознакомиться с новшеством, глядя на экран телевизора, стоявшего у входа в кинотеатр. Мы с Аидой, в зеленом гриме, необходимом для лучшего изображения на экране, часто исполняли там популярные песни. Мы с ней были также одними из первых французов, певших на частном телевидении, правда, анонимно и бесплатно.

Ностальгия

Еще вчера мне было двадцать, Время шло незаметно, И жизнь казалась игрой, Такой же игрой, как любовь. Я жил ночами, Не рассчитывая на дни, Которые уходили, как вода сквозь песок. Скольким планам не суждено осуществиться, Скольким надеждам не суждено сбыться. Стою, растерян, и не знаю, что делать, Глаза смотрят в небо, а сердце погребено в земле.

Если вы не против, я позволю себе небольшое ностальгическое отступление, как в кино. Сколько бы нам ни было лет, но, потеряв родителей, мы становимся сиротами. Я стал наполовину сиротой, когда умерла мама, и круглым сиротой после смерти отца. С тех пор не проходит и недели, чтобы я не думал о них. Комок подступает к горлу, и на глаза наворачиваются слезы. Образы, преследующие меня, подобны фотографиям, которые я перебираю, удаляя все лишнее, потому что важно только то, что связано с моими родителями. Я вижу, как мама при свете керосиновой лампы безостановочно нажимает на педаль швейной машинки «Зингер», спеша закончить работу, которую надо отдать завтра, чтобы получить результат бессонных ночей — несколько франков, благодаря которым семья сможет прожить еще несколько дней. Хлебный франк, мясной франк, франк на жилье, франк на одежду для детей, которые слишком быстро растут, франк на обувь, которая слишком быстро снашивается, на дантиста и других врачей — в то время никто не знал о социальном обеспечении, мы даже не представляли себе, что это такое. И еще, если можно, несколько франков на сладости и кино — волшебную лампу, бросавшую тусклый свет на нашу жизнь и придававшую атмосфере дополнительный драматизм. С утра до вечера работала швейная машинка, и мы засыпали под ее монотонное жужжание… Лишь много лет спустя я оценил жертвы, на которые шли родители, чтобы вырастить нас. Больная или здоровая, усталая или нет, мама, не раздумывая, впрягалась в работу. Она постоянно недосыпала и воспитала нас, бегая с мелом в руке от рабочего стола к манекену, все время что-то измеряя, раскраивая, подшивая, отглаживая.

В редкие моменты отдыха мама играла на пианино или отдавалась писательскому творчеству. В молодости в Турции она была сотрудником редакционного отдела армянского журнала, и с тех пор желание писать не оставляло ее. Она мечтала найти пишущую машинку с армянским шрифтом. Спустя много лет во время одной из поездок в США я откопал такую машинку. Увы! Мама не успела ею воспользоваться. Она ушла от нас раньше, и новая пишущая машинка простояла в чехле до тех пор, пока мы с Аидой не подарили ее одной армянской общине. Слишком больно было видеть, как она стоит без пользы.

Была у нее еще одна мечта: водить машину. У меня слишком поздно появилась возможность подарить ей автомобиль, о котором она мечтала. Но и этим ей не дано было воспользоваться. Я очень грущу об этом, как и о многих других вещах. Иногда думаю о людях, которые, имея возможность помочь родителям, избавляются от стариков, помещая в дома престарелых. Мне жаль их, ведь они не сохранили в душе ни нежных, ни грустных воспоминаний о прошлом, воспоминаний, которые мы носим в сердце всю свою жизнь.

Жить, выжить, получить образование

В 30–е годы, когда семья не имела средств отправить своего отпрыска учиться, единственным выходом было получить стипендию. Как правило, обращались к какому-нибудь богатому и щедрому члену общины. Так мы и поступили. Один богатый армянин согласился выделить мне стипендию при условии, что я обучусь солидной профессии. Что можно назвать солидной профессией? Уж точно не профессию артиста, о которой, увы, я мечтал. Как можно отдать ребенка из общины в среду, имеющую плохую репутацию, и какое там может быть будущее! Один наш родственник — портной объяснил мне, что с его профессией можно работать в любой стране мира, даже не зная языка. Но я плохо представлял себя с иглой в руках. Пришить себе пуговицу — это еще куда ни шло, но не более того. А, поскольку стипендией все-таки надо было воспользоваться, и вообще любая наука в жизни не помешает, за несколько месяцев до войны я решил пойти в Центральную школу французского телевидения (TSF),на улице Луны, в отдел радистов торгового флота. Точка- тире, точка — тире — точка, тире — тире — точка — тире, и т. д.

Это хоть как-то походило на музыку, и, поскольку у меня был музыкальный слух, могло получиться. Но для поступления нужны были начальные знания математики — дисциплины, которая не фигурировала в аттестате о начальном образовании — моем первом и единственном на то время дипломе. Знакомые Мисака Манушяна, убежденные коммунисты, семейная пара Асланян, жившие в Бельвилле и впоследствии расстрелянные гестапо за участие в Сопротивлении, вызвались бесплатно обучить меня основам этой науки. После долгих недель обучения я прошел вступительный конкурс и стал учеником школы. Конечно, не блистал успехами, но старался, как мог. Если честно, я никогда не был силен в математике. К счастью, профессор Блош был молод и экзаменовал нас с большим тактом и юмором. Был еще директор, месье Пуаро, которого мы видели довольно редко. И был заместитель директора, страшно вредный тип с заячьей губой, который раздавал оплеухи направо и налево. Думаю, у многих учеников до сих пор сохранились на лице следы его ударов. Как я мечтал, что однажды его рука опустится на мою щеку, и тогда я тоже его ударю и кубарем спущу по лестнице под издевательский и мстительный смех одноклассников. Но это так и не произошло, о чем я очень сожалею.

Не знаю, по какой причине меня решили исключить из школы. Помню, что сказал тогда своему приятелю Жоржу Бакри, соседу по улице Лафайет, с которым мы обычно вместе возвращались домой: «Вот увидишь, обучение столько стоит, что они не захотят потерять ученика!» Через четыре дня — бац! Родителям сообщили, что господин директор, проявив особую снисходительность, согласился пересмотреть решение учебного совета и позволяет мне вернуться в школу.

Я часто переходил улицу и наведывался в гости к родителям Жоржа. У него был брат, с которым, как мне кажется, я тогда не встречался. И лишь много лет спустя, уже занимаясь своей нынешней профессией, узнал, что Эдди Марией, автор красивых поэтических песен, и был тем самым братом. Что касается Жоржа, то он впоследствии занялся музыкальным издательством. В 2000 году я с большим удовольствием встретился с другом детства в Конгресс — центре.