Прошлогодний снег

Я привез ему сверкающий ЗИЛ, а он не успел посвятить мне стихотворение. Он был очень болен. И он умер в високосном году, в том самом, когда смерть прибрала к рукам многих достойных людей и пощадила многих недостойных.

А вы видите эту фотографию, дети? Это американский писатель Джон Стейнбек. Он был похож на лесоруба. Он был бородат и смотрел на мир одним глазом. Второй глаз он открывал в исключительных случаях.

Он встретился с молодыми писателями и спросил их:

„Как вы боретесь, волчата?“

„С кем?“ — не поняли „волчата“.

„Со всем!“ — отрезал он, не открывая второго глаза.

„Гм-гм!“ — замялись молодые писатели. Они боялись говорить и правду, и неправду. Молодой Аксенов сказал „гм“, молодой Евтушенко сказал“ „гм“, и все они сказали „гм“. И лишь молодая Ахмадулина сказала: „Дорогой мэтр, не думайте, что мы такие дураки, что не можем ответить на ваши прямые вопросы. Но нас, ей-Богу, заботит нечто другое. Вчера я ехала в своем автомобиле, и милиционер отобрал у меня права. Он сказал, что я якобы неправильно веду свой автомобиль. Сейчас меня заботит лишь одно — как мне вернуть свои права…“

„Я вас понимаю! — воскликнул Стейнбек, открывая второй глаз. — Вы исключительно интересная собеседница, миссис!“

Вот, дети, — скажу я внукам, — я прожил интересную и разнообразную жизнь, чего и вам желаю. А для этого вы должны учиться в школе на хорошо и отлично…».

«Так могло бы быть, — подумал я, — если бы я сменил работу. Надо менять работу».

Недавно у нас в городе был показательный суд. Судили одного поэта за то, что он, нигде не работая, писал стихи. Странные стихи. В свои двадцать два года этот поэт успел поработать в девяти местах: он работал на заводе, работал грузчиком, работал в экспедиции и тому подобное. Он говорил, что изучал жизнь. Тогда встал общественный обвинитель и сказал: «Какой же ты человек? Ты тунеядец. Вот я поработал на одном месте сорок пять лет. Я не летун и горжусь этим».

Мне было ужасно жалко этого человека. Подумать только — сорок пять лет на одном месте! Как он только не рехнулся, бедняга?

И я решил уйти с фабрики. Я подал заявление и пошел прощаться с коллективом.

15

Это был страшный день.

Я шел по улице, втянув голову в плечи и не смотрел в лица прохожих. То, что передали по радио, было чудовищным. На углу моего переулка я всегда покупал газету у тети Фани.

— Дайте «Правду», тетя Фаня.

— Какой ужас. Толя, — сказала она, — какой ужас! Зачем они это делали? Чего им не хватало?

— Что они делали, тетя Фаня?

— А, не морочь голову! Все могло быть. Какое горе они накликали на нашу голову! — Она раскачивалась из стороны в сторону в своем киоске, как перевернутый маятник.

Я пошел в институт. Он гудел.

— Толя, сегодня собрание, будем обсуждать, — пробегая, крикнул мне комсорг.

В группе все было спокойно.

— Привет! — сказал я. — Варя, дай посмотреть конспект.

Она отскочила от меня как ужаленная.

— Не трогай меня! — крикнула она. — Ненавижу! Всех вас ненавижу! Не смей ко мне обращаться, слышишь! Я готова тебя убить!

— Дура, — сказал я и вышел из аудитории. Все слышали, что она кричала мне, и никто не шевельнулся.

Весь институт собрался в актовом зале.

— Бдительность! — говорили ораторы. — Только бдительность!..

Это был страшный день. Сегодня арестовали врачей… И профессора Дунаевского тоже… Боже мой, я же знал профессора Дунаевского…

16

Я перешел работать в издательство. Я был важный начальник. В моем ведении была дюжина типографий в разных городах страны. Я должен был звонить по телефону директорам и спрашивать их:

«Ну, как план? Когда выпустите наши книги?»

Они должны были отвечать:

«План ничего, помаленьку. Ваши книги будем выпускать в срок».

Я должен был сказать:

«Ну что ж, товарищ, так, так… Это неплохо. Желаю успеха!»

Они должны были ответить: «До свидания, товарищ!»

Как видите, все очень здорово. Не бей лежачего. Как говорил калькулятор Николай Семенович, «солдат спит, а служба идет». После моего сумасшедшего дома в типографии вполне приличный санаторий. Я отдыхал. Работа здесь кончалась ровно в пять. В половине четвертого все сотрудники начинали готовиться к уходу домой. Дамы красили губы, пудрили носы и причесывались, мужчины курили в коридорах и обсуждали последние футбольные матчи. Без пяти минут пять по всем лестницам издательства начиналось шествие закончивших службу. Они сталкивались у входной двери, которую закрывала своим телом начальница отдела кадров. В левой ее руке был секундомер, а в правой — колокольчик. Ровно в пять она, как судья в поле, давала, так сказать, финальный свисток: ее колокольчик извещал нас, что можно выходить на улицу. И мы вываливались на волю… Видите, как просто и славно. Но через три недели такой жизни я загрустил: мне стало скучно. Я стал искать себе занятия, чтобы убить рабочий день.

Издательство наше, говоря языком сороковых годов, было самым крупным в мире. На всех собраниях начальство говорило: «Наше самое большое в мире издательство должно…»

Действительно, нас было более шестисот человек.

Лев Яковлевич научил меня работать быстро.

«Одна нога здесь, другая — там», — говаривал он — и горе тому, кто сделает не так. Я так и делал. Когда я приходил на работу, то в первые сорок минут я делал все, что было положено за весь рабочий день, а потом я уже трепался с остальными пятьюстами девяносто девятью сослуживцами.

Это кое-кому не понравилось. То есть им не понравилось, что я делаю работу за сорок минут. В комнате нас находилось семь человек. Пять женщин, готовящих себя к выходу на пенсию, я и Витя Шикунов, мой ровесник, чудный парень, любимой фразой которого было: «Господи, не обращай ты на них внимания». С утра женщины обсуждали вопрос: открыть форточку или нет. Так как их было пятеро, то те, кто умолял открыть форточку, а то можно задохнуться, — всегда были в меньшинстве. Большинство аргументировало свои соображения так: «Дома у себя открывайте! Не хватало еще на сквозняке сидеть! Ничего с вами не будет!» Мы с Витей не принимали участия в этих баталиях, так как они длились до обеда, а у нас было, о чем потолковать.

Однажды одна из теток отвела меня в сторонку и сказала:

— Толя, вы должны понять, что работать в таком бешеном темпе нельзя. Вы же нас подводите, Толя. Мы уже много лет работаем в этом издательстве и знаем, как надо работать. Очевидно, что вы чего-либо не продумываете.

Я очень разозлился и даже наорал на нее. Она тихо сказала:

— Ах, милый мальчик, вы ничего не понимаете. Мы нервные больные женщины, нам трудно, а вы…

И мне стало их жаль.

Я стал думать: а что бы было с издательством, если бы я был его хозяин? Я бы уволил две трети народу, а оставшейся трети вдвое прибавил зарплату, и она, эта треть, отлично и спокойно выполнила бы всю работу. Правда, подумал я, это привело бы к безработице, а это не свойственно нашему обществу. Как же быть? А, черт с ними, пусть будет как есть.