Прошу к нашему шалашу (сборник)

Ну, и пошла, покатилась молва о нем, нарастая, как снежный ком. Ясно, Мякишев покушался на геолога, добравшегося наконец до его золота. Теперь Мякишеву несдобровать. Не расстреляют, так посадят лет на десять в тюрьму.

Услышал про такие разговоры и Юванко. Услышал и в лице переменился. Побежал к очкастому человеку и говорит, запыхавшись, еле переводя дыхание:

– Дядя, не отдавайте под суд Мякишева. Он не виноват.

"Это еще что?" - подумал следователь. Снял очки и начал их протирать.

– Что ты сказал, парень?

– Меня судите. Обрез мой. Обрез стрелял дяденьку с мешком.

– Зачем ты это сделал? Где взял обрез?

– Эту штуку, ружье, нашел у Глубокого ключа. Там, в тайге, землянка старая-старая. 'Под нарами нашел. Чистил, на охоту ходил. Глухарь стрелял, заяц стрелял. А обрез в лесу прятал, боялся - отберут.

– А почему ты в геолога стрелял?

– Не я стрелял. Ружье стреляло. Там, на просеке, сохатый гулял. Большой. Рога будто самолет. Вот я и настроил обрез, нитку протянул. Пойдет сохатый, потащит нитку, курок спустит. Сохатый не пошел, пошел дяденька с мешком.

– А ты это не выдумал? Кто тебя подослал ко мне?

– Никто не посылал. Пошто выдумывать? Сохатого хотел добывать. Мяса много.

– А ты, что, голоден?

– Не голоден. Охотником хочу стать. Заготовитель в кооперации говорил колхозникам, дескать, геологи мясо просят, добывать надо. Глухарь маленький, заяц маленький, сохатый большой.

– Ну, брат, таких охотников на пушечный выстрел нельзя допускать до леса, - сказал следователь, закрывая папку со своими делами.
– Кто тебя научил настораживать на лесных тропах ружье?

– Мякишев так делает. Я видел.

ЛИЦЕНЗИЯ10

Ну, мать, все в порядке!
– шумно входя домой и потирая руки, сказал Серафим Васильевич Чугунов.
– Лось у меня в кармане. Вот, посмотри бумагу. Получил разрешение убить сохатого. Выложил сорок рублей - и, пожалуйста, лось твой. Убьешь - и слова никто не скажет. Попутно зашел на почту, дал Васютке в Киев телеграмму. Дескать, приезжай, сынок, охотиться на лося... Ведь это здорово, мать, а?

Грузный старик подошел к жене, гладившей белье на большом столе в гостиной, обнял за плечи, заглянул в глаза.

– Ну-ка, ну-ка, дохни! От тебя что-то попахивает, Серафим Васильевич?
– отшатнувшись, а потом наступая на мужа, сказала полная женщина с прядками седых волос.

– Виноват, Анна Федоровна. Я только кружечку пива. Шел мимо ларька и соблазнился. У меня ведь выходной.

– У тебя теперь каждый день выходной.

– Что поделаешь, мать! Списали в утиль. Был обер-мастер сталеплавильного цеха, профорг, агитатор, а теперь - никто. Ладно еще, что не вытурили из парткома, из горсовета. А то бы хоть ложись и помирай от безделья. Утром просыпаешься, глядишь на часы и вдруг соображаешь: ты теперь отпетая головушка. На работу не ходить, никуда не собираться, не спешить. Даже как-то странно. И немножко жутко. Был нужен производству, а врачи заерундили. И вот, товарищ сталеплавильщик, сиди дома, смотри, как твоя Анна Федоровна хлопочет возле духовки, готовит завтрак, обед, командует стиральной машиной, а теперь вот разглаживает морщины на белье. Словом, не обер-мастер, а какой-то придаток к квартире.

– Ты, поди, есть хочешь, Фима?

– Нет, мать, еще не промялся. Сейчас я займусь ружьем, патронами. Васютка приедет в отпуск, мы с ним и бабахнем лося, пудов на двадцать пять. Студень из лосятины, жаркое из лосятины. Это здорово, Аннушка! Перейдем на подножный корм. А доживем до будущего лета - станем ходить по ягоды, по грибы. Нет, все-таки, по-моему, и в пенсионерах можно жить. Сад разведем, смородину посадим. Варенье станем варить...

В своей комнате, где стоит кровать и письменный стол с двумя тумбами, Чугунов снял со стены бескурковое ружье, переломил его и посмотрел в стволы на свет. Они блестели, как зеркальные. И лишь в одном из них, в левом чеке, мизгирь ухитрился сплести паутину с пятачок. Серафим Васильевич подул в ствол, как будто играл на духовой трубе, порвал расчалки у тенета, и оно повисло на конце дула, словно клапанок.

– Вот тоже охотник, - сказал себе Чугунов, - до чего запустил ружье, что в нем пауки гнездятся. Да оно и не удивительно. Двадцать лет висит самопал на стене над кроватью и за это время ни разу из него не выстрелил. В юности бегал в лес, охотничал. А попал в мартен: то сталь варишь, то на курсах мастеров учишься, то разные общественные нагрузки выполняешь. Тут уж не до рябков, не до зайцев. Только иногда, ложась спать, поглядишь на бескурковку, помечтаешь: а хорошо бы посидеть где-нибудь у костра под кромкой бора или на берегу таежной речки, встретить росную зарю, подманить на пищик рябчика, а повезет, так снять с дерева глухаря. Да, мечты!..

Разобрав ружье, Чугунов почистил стволы мягкой волосяной муфточкой: тоненько смазал золотистым машинным маслом, а затем принялся набивать патроны. Достал из тумбы всевозможные коробки, баночки, мешочки, барклай, деревянный молоток, аптекарские весы коромыслом. Заставил стол, словно витрину в охотничьем магазине.

В первую очередь зарядил латунные гильзы пулями с усиленной порцией пороха, потом в ход пошли картечь, дробь. Все делалось не спеша, кропотливо. Огнеприпасы тщательно взвешивались, ссыпались в патроны, запыживались, а на последнем картонном кружочке Серафим Васильевич выводил цветным карандашом цифру - номер дроби. При этом на каждый номер был свой, особый цвет карандаша.

Жена Чугунова то и дело заглядывала в комнатку.

– Фима, ведь ты есть хочешь. Иди, у меня уже все на столе.

А он ворчал:

– Постой, мать, видишь - занят. Не мешай.

На другой день отставной обер-мастер проснулся чуть свет. Глянул на будильник, а вместо него увидел на столе ружье, патронташ из кожаных подсумков, нанизанных на поясной ремень, бинокль и пузатый рюкзак. Сообразив, в чем дело, старик от удовольствия крякнул, встал, сделал разминку, выкидывая руки в стороны, вверх перед собой и присаживаясь на корточки.

А через полчаса он уже мчался на мотоцикле по городу, мимо грохочущего в отблесках пламени, в дыму и копоти металлургического завода, зажатого между закопченными крутыми голыми горами.

На Уральском хребте Чугунов остановился. Здесь где-то должна быть повертка к Старокаменским углевыжигательным печам. Остановился, огляделся вокруг: эх, елки-палки, красота-то какая!

Позади, в узкой долине, за вершинами деревьев лежал завод, подернутый сизой туманной дымкой, а по краям этой долины, словно на берегу какого-то фантастического озера, освещенные солнцем стояли высокие ослепительно белые дома. А дальше, куда ни посмотри, чуть облысевшие горы, темно-зеленые леса, кое-где подпаленные пламенем осенних рябинников, черемух, осин. А воздух-то, воздух! Не воздух, а хрусталь. Дунет ветерок - и зазвенит.

Отыскав когда-то торную, теперь давно заброшенную углевозную дорогу, Серафим Васильевич направил на нее свой мотоцикл.

От Старокаменских печей осталось только название да кучи развалившихся кирпичей. Минули, ушли в прошлое времена, когда уральские домны жили на древесном угле. Сейчас на месте дымных поселков жигарей уже успели вырасти новые боры, рощи, непроходимые осинники. И вот здесь-то, в таежной глуши, нашли себе убежище теснимые отовсюду птицы, звери и особенно лоси. Здесь-то и "купил" себе сохатого старик Чугунов.