Просто мы научились жить (2010-2012)

– Может быть, она просто боялась?

– Чего?

– Твоей реакции. Посмотри на себя – и поймешь, что она не зря боялась.

– Но я бы всё равно рано или поздно узнала, – возразила Женька.

– Вероятно. Но видимо, для Лёки милее оказался вариант «поздно».

Слезы лились по щекам, не остановишь. Сергей и Макс поочередно посматривали в зеркало заднего вида, но тактично молчали – понимали, что сейчас вмешиваться не нужно. Женька тихо плакала, прижавшись лбом к оконному стеклу.

Она плакала не от боли, и не от горя – плакала по своей юности, по свежим и чистым чувствам, и пожалуй только сейчас – по Леке. Первый раз – по той Леке, которую помнила и которую почти забыла.

– Было время, когда я умела чувствовать, – сказала вдруг она вслух, – и тогда была способна правда встречаться с людьми. А потом все умерло, и я разучилась.

Молчание было ей ответом. Да и что говорить? И так ясно.

На кладбище они приехали уже когда совсем стемнело. С трудом нашли в темноте оградку, зашли внутрь и в молчании присели на корточки перед обелиском. С него – белоснежного – как и раньше улыбалось задорное Лесино лицо, и блестела золотом старая надпись:

«Твоя беда – моя беда

Твоя душа – моя душа

Твоя боль – моя боль

Что бы ни было

Навсегда

Вместе»

Женя больше не плакала. Она сидела, вцепившись ногтями в ладонь Сергея, и судорожно сглатывала горлом боль. Почему-то тяжело было смотреть на Лесино лицо – совсем не соответствовала веселая фотография трагичности своего расположения.

– Сколько лет? – Прохрипела вдруг она.

– Пять, – тихо ответил Макс, – пять лет, один месяц и восемь дней.

Сергей молчал.

– Прости, что не принесли тебе цветов, – сказала Женя, и оба мужчины посмотрели на нее, – мы просто торопились, и… не принесли.

Они переглянулись и поняли: не к ним она обращалась, а к Олесе.

– Я… Я помню о тебе, Леська. Каждый день я помню о тебе. И если бы ты знала, как мне тебя не хватает…

Она говорила короткими, отрывистыми фразами, и от этих фраз перехватывало дыхание и сдавливало грудь.

– Я родила дочку, знаешь? Ей уже два годика, и она чудесная девочка, я очень ее люблю. И она никогда не заменит твоего… нашего ребенка. Того, который лежит здесь с тобой. Но она есть, и… и это значит, что надежда есть тоже.

Женя подвинулась вперед и опустилась на колени, а после опустила ладонь на золотые буквы.

– Леська… – прошептала она, и голос ее дрогнул. – Я ничего не забыла, Леська. Я помню тебя, помню все что ты делала и что говорила. Я немного… отклонилась от курса, Лесь, после твоей смерти я осталась одна и не знала… не смогла справиться. Но теперь я поднимусь. И сделаю все как надо. Леська…

Она почувствовала, как сильные руки обнимают ее сзади и прижимают к себе. На плечо упали чьи-то слезы.

– Я только хочу сказать еще… Где бы ты ни была, знай, я… Мне тебя очень не хватает. И я… Я люблю тебя. Я очень тебя люблю, Лесь.

И – прорвало, вырвалось наружу, стискивая и размыкая, ударяя и отпуская одновременно. Женьку трясло всю – от кончиков пальцев до макушки, и слезы лились так, что заливали лицо.

– Почему ты ушла? – Закричала она, содрогаясь в рыданиях. – Почему ты меня бросила? Ты так нужна была мне, и до сих пор нужна. Почему, черт возьми, ты меня бросила?

Слезы перешли в вой – она обняла обелиск обеими руками, и прижалась к его холоду щекой.

– Почему ты ушла? Я не могла без тебя, я не могла, я не хотела… Почему ты ушла от меня? Почему?

И не было ответа на эти «почему», но вместе с ними откалывались от души застарелые шкурки боли, откалывались и поднимались вверх, и выходили наружу слезами, зарапая глаза и оставляя царапины.

Она долго еще плакала, уткнувшись носом в обелиск, и выла, и ругалась, и снова принималась плакать. А потом позволила друзьям взять себя за руки, поднять и повести к машине. И когда, уже у ворот, оглянулась, то увидела, как последние лучи солнца играют на обелиске, и совсем иным смыслом окрасились старые буквы:

«Что бы ни было

Навсегда

Вместе»

Что бы ни было. Где бы ни было. Как бы ни было. Смертью не заканчивается дружба. Смертью не заканчивается любовь.

Смертью начинается память.

Глава 15.

Инна Рубина катастрофически опаздывала на работу. И, конечно же, как любой пунктуальный и ответственный человек, делала она это ровно в тот момент, когда опаздывать было категорически нельзя, когда даже малейшее опоздание было смерти подобно, не говоря уж об Инниных двадцати семи минутах.

Конечно же, она не была виновата – трудно было бы обвинить ее в том, что именно сегодня утром Даша проснулась с температурой, напуганная бабушка позвонила, конечно, Инне, и пришлось ни свет ни заря нестись за город, на дачу, трясясь от плохих предчувствий и молясь, чтобы бабушка как всегда сгустила краски.

На месте оказалось, что краски сгущены, но в меньшем объеме, чем обычно – у Даши правда была температура, но не «сорок и еще масенькое деление», как причитала по телефону бабушка, а вполне вменяемые тридцать восемь. Прибывший по вызову семейный врач определил простуду, выписал приличествующие случаю лекарства, и благополучно отбыл, порекомендовав много питья и постельный режим.

Если бы именно в этот момент Инна села в машину, то как раз успела бы к началу совещания, но бледная и несчастная Даша, лежащая в окружении подушек, попросила сказку, и отказать было совершенно невозможно. Поэтому Инна прилегла рядом с дочерью и еще двадцать минут с удовольствием читала вслух про муми-папу, муми-маму и всю муми-семью.

Под успокаивающий мамин голос Даша задремала, а мама, осторожно поцеловав ее горящий лоб и выдав бабушке миллион инструкций, отправилась, наконец, на работу.

Парковаться пришлось кое-как, заехав боковыми колесами на бордюр – времени искать что-то более приличное уже совсем не было. Инна выскочила из машины, захлопнула дверь, и, зацепившись каблуком за бордюр, рухнула прямиком на горячий асфальт. Подскочила, краем глаза оценила дыру, расползающуюся на колготках, и побежала к офису. Мимо секретарши проскочила не глядя – прямиком в конференц-зал, но перед дверью на мгновение остановилась, поправила прическу и вошла внутрь твердо и уверенно, ровно держа спину.