Просто Наташа, или Любовь в коммерческой палатке

— А почему плачешь? Тоже все хреново?

Наташа молча кивнула. Она уже не боялась Шерстобитова, не злилась на него, что пришел нежданно-негаданно. Скорее всего она… сочувствовала ему.

— Женьке Петинову легче, — пробурчал Шерстобитов. — Он прозаик… Уехал к себе в Тамбов, говорит, сяду, напишу роман о мафии. И напишет. И книгу выпустит. А мне что делать?

— Тоже напиши про мафию. Или поэму сочини про перестройку, наверное, напечатают.

— Да не могу я прозу писать, — с мукой в голосе прорычал Шерстобитов. — Не могу! Пробовал — ничего не выходит. Я же поэт! И поэмы про эту сволочь, которая кровь нашу пьет, — не могу. Я ничего не могу, Наташа. В трех издательствах мои сборники с отличными рецензиями лежали, три книги должны были выйти. Сначала «Современник» бортанул — нет у них денег, бумаги, ничего нет. Потом наше, Волго-Вятское издательство отказало. Была еще надежда, что в «Совписе» выйдет сборничек в кассете, всего-то один лист. Я даже звонить туда боялся. Но вчера не выдержал, позвонил… Все. Хана.

— Да ты не расстраивайся, это ж, наверно, временно все так плохо. Пока займись чем-нибудь и пиши для себя, а потом все утрясется, тебя и напечатают.

— Это не временно, это навсегда. Кончилась поэзия в России. Ты посмотри на этих паскудников, сволочей сытых и прилизанных, которые «Сникерсы» жрут да на иномарках ездят без правил! Они почему такие уверенные и такие сытые? Потому что я, поэт Иван Шерстобитов, голодный и ни на что уже не надеюсь. Нет у меня впереди ничего, нет! Раньше были суки партийные, теперь — суки банковские, а разницы между ними — никакой. Плевать им на поэта Ивана Шерстобитова, не нужен такой, а они — нужны! Убьют, если кто сомневаться станет. Гаденыши прыщавые!

— Что это ты разругался здесь? Перестань.

— Вот видишь… — Шерстобитов снова приложился к горлышку бутылки. — Я тоже сволочью стал, грубо выражаюсь при даме. Ты знаешь, какая ты красивая?! Такая, что даже в стихах описать невозможно. Вот говоришь мне: не вздумай руки распускать. А я боюсь к тебе и притронуться. Потому что когда просто смотрю — уже на душе светлее становится. — Он улыбнулся ей, и таким детским, таким наивным показалось вдруг его лицо, что Наташа тоже улыбнулась. — А если прикоснуться — так от этого и умереть можно. Хочешь, я умру за тебя, Наташа?

— Нет. Если ты уже сдал экзамены, возвращайся к себе домой и занимайся каким-нибудь делом. И все будет хорошо.

— Не будет. — Шерстобитов смотрел на нее восторженными глазами и улыбался. — Вот если бы ты согласилась поехать со мной, тогда — да, я бы выкарабкался. У меня есть дом в деревне, лес рядом, летом будем грибы и ягоды собирать, зимой на лыжах бегать. А «Сникерсы» пусть они жрут сами. И виски забугорное пьют, глядишь, скорее окочурятся, гниды.

— Ну вот еще. С чего ты взял, что я могу поехать с тобой? И не надо меня грибами да ягодами соблазнять. Мало того, что один с «мерседесом» пристает, так еще и ты.

— Он выиграет, — понурил голову Шерстобитов. — Ты — последнее достояние России, и оно достанется им. А после ничего уже не будет. Все. Хана! — Он допил остатки вина, поставил бутылку на стол. — Но душа моя им не достанется! Думают, все можно купить? Нет, гады, душа Ивана Шерстобитова не продается! Ни за какие паршивые доллары! Так и передай им.

— Ты уже пьяный, Иван, иди к себе. И я лягу спать.

— Прогоняешь?

— Ты же сам сказал — на несколько минут. Они прошли.

— Все прошло… как с белых яблонь дым. Иван Шерстобитов тоже прошел… ни тебе аванса, ни пивной — вечность… Но ты скажи им… — он пьяно качнул пальцем, словно подчеркивая сказанное, — Иван Шерстобитов душу свою не продал. Все. Прощай, Наталья. Запомни, что я тебе скажу: ты дорого стоишь. Сто «мерседесов» — дешевка по сравнению с тобой. Знай свою цену. Пока.

Закрыв дверь, Наташа с облегчением вздохнула. Утомил ее поэт Шерстобитов своими разговорами, хотя, сам того не ведая, избавил от тоскливых мыслей. Наташа погасила свет, легла в постель и сразу вспомнила Сергея. Нежного, ласкового, красивого…

Она вспоминала и улыбалась, улыбалась и плакала.

16

Сергей проснулся ни свет ни заря — шести еще не было. Минут пятнадцать лежал с закрытыми глазами, стараясь уснуть, но сон не возвращался, пришлось вставать и идти в ванную. Там, в горячей воде можно было понежиться полчаса, а потом…

А что потом? Ехать на Калининский, сидеть в палатке и продавать пиво и сигареты? Вдруг все это показалось глупым, ненужным, детским протестом против сложившейся ситуации. Ничего ведь не изменишь. Но и поступать так, как хочется родителям, он не собирался.

— Революционная ситуация, — пробормотал Сергей, — верхи не могут, низы не хотят…

Конечно, можно было и торговать в свое удовольствие, если бы… Но сидеть в палатке без Наташи, ждать шести часов без надежды прийти к ней, обнять ее, поцеловать, вдохнуть всей грудью запах ее волос — невыносимо.

А еще и эта новость… Неужели правда?!

Максуд попросил его поработать неделю каждодневно. Когда ничего ему не должен — нормальный мужик, шутит, улыбается, о здоровье родителей справляется… Говорит, хитро прищурившись: «Твоя девушка замуж собирается, большой человек предложение сделал, на «мерседесе» ездит, солидный человек».

Неужели правда?

Если он продался, почему бы и ей не сделать то же самое? Но ведь у него было безвыходное положение, другого способа выжить никто не подсказал. Да, он выполняет условия Ларисы, не встречается с Наташей, но и с Ларисой не встречается, не говоря уже о большем! Она несколько раз предлагала куда-то пойти, но он отказывался, просто говорил, что не хочет. И она не настаивала, не надоедала.

А Наташа — замуж? За какого-то богатенького с «мерседесом»? Его Наташа — с каким-то важным и тупым бизнесменом?!

Неужели правда?!

Не может быть!

Не надо, Наташа! Не делай этого!

В семь часов, встряхнув себя ледяным душем после горячей ванны и выпив пару чашек чаю с бутербродами, Сергей выкурил на лоджии сигарету и поехал в общежитие. Валет пригрозил, если Сергей не выполнит условия Ларисы, Наташе придется плохо. Но он же просыпается не раньше десяти. Сейчас утро, никто не узнает, что Сергей встречался с Наташей. Он должен увидеть ее, должен объяснить все, убедить подождать хоть пару месяцев.

Как ты можешь, Наташа?! Ну да, обидно, трудно… А мне легко? Да разве я виноват, что попал в такую кошмарную ситуацию? Но я же не отрекся от тебя (или отрекся?), да нет, я просил: потерпи, Наташа, подожди, Наташа, мы будем вместе, я ведь люблю тебя, сейчас даже больше, чем раньше (а возможно ли это — больше?). Я люблю… я не могу без тебя, Наташа!

А ты решила замуж выйти?..

Всю дорогу до общежития Сергей мысленно разговаривал с Наташей, как будто она стояла рядом. Убеждал, умолял, упрекал, клялся в любви, обещал в скором времени решить все проблемы, хотя и не знал, как именно. Иногда, заметив удивленные взгляды пассажиров, понимал, что бормочет вслух, забывается — так велико было напряжение.

В общежитии, однако, он не решился идти сразу к Наташе — испугала страшная мысль: вдруг она не одна? Зашел к Вадиму Ивановичу узнать, приходит ли кто к Наташе в гости, остается ли у нее на ночь.

Вадим, согнувшись, рылся в среднем ящике письменного стола, видимо, что-то искал. Дернул ящик на себя, вывалил содержимое прямо на пол.

— Привет, Вадик. Ты уже с утра какой-то чересчур озабоченный.

— А-а, Серега, привет. — У Вадима было бледное, взволнованное лицо. — Будешь тут не озабоченным… Такие дела творятся, просто кошмар.