Просто шли по дороге звери…

Впрочем, ладно. Короче, вернёмся к моим баранам.

Эх и лес тут дремучий, густой: кабаны, косули.

Дело двигалось к ночи, я помню, стемнело рано.

Спать пока не хотелось. Дай, думаю, порисую.

Сумрак крался, как вор.

Не скрипели под ним ступени. Тени тайно бродили, но нечего было брать им.

А потом пришёл лис, и стучал по стеклу, и пел мне:

выходи за порог, уведу тебя в чащу, братик.

У меня есть нора, и спокойней в норе, уютней. Пахнет шишками, мхами, кореньями, облепихой.

Иногда навещает дриада – сыграть на лютне. Далеко её слышно. Особенно если тихо.

У меня есть луна над сосной золотым орехом. Из следов астрономы сложили Кассиопею.

Приоткрыть бы окно – только что я, башкой поехал? Извини за отсрочку, безумие, – я успею.

Сон застал неожиданно, он опустил кулисы.

И во сне у меня – только лапы, и хвост, и уши.

Утром встал, целый день рисовал – получались лисы. Бесконечные лисы на нескольких метрах суши.

Ну, увлёкся, характер, не смог тормознуть на третьей. Ты ведь в курсе, курносая. Знаю тебя, чего ты.

Я ж сперва помышлял о банальном автопортрете.

А потом пришёл лис. Снова пел, попадая в ноты.

Не сочти меня грубым. Сейчас допишу и лягу. Дорогая кузина, а как там твоя диета?

Она держит письмо, как ребёнка: спасать беднягу.

Бьёт ладонью по лбу: да не Клара я. Я же Грета.

Адресат неизвестен. Спасать никого не надо.

Я счастливая женщина, ладно, хотя бы внешне.

А потом пришёл лис и клубочком свернулся рядом.

А потом пришёл лис.

А потом пришёл лис. Конечно.

Говорили – старик наблюдал: обогнув канаву, две лисы по тропинке бок о бок бежали, пели.

Лисий Бог, безусловно, гордится детьми по праву.

Дом в дремучем лесу исчезает, как снег в апреле.

Старая Берта

Старая Берта живёт на краю деревни, держит давно голубятню в своём сарае.

Всем говорит, что обычай довольно древний.

Птицы однажды её донесут до рая, дряхлую клячу, причём прямиком к обеду. Клячам в раю подают превосходный штрудель.

Люди в деревне, что странно, жалеют Берту. Берта теряет рассудок, считают люди.

Мир без чудес, несомненно, верней, понятней. Солнце лежит мармеладкой на взбитом креме.

Старая Берта заходит на голубятню. Птицы курлычут, а Берта меняет время,

крутит послушные стрелки, теряет возраст.

Пахнет изюмом. И яблоком. И корицей.

Берта – хозяйка чудес, укротитель монстров.

Рыжей насмешливой Берте слегка за тридцать.

Славная Берта живёт в карамельном доме, держит давно голубятню под самой крышей. Плавится осень, как сыр, в золотой истоме. Падают листья, и листья шуршат, как мыши.

В фартуке хлебные крошки – больная тема.

Берта бескрыла, но может возглавить стаю. Птицы доставят однажды к дверям Эдема, птицы ещё в одиночку туда летают. Берта освоила с ними полёт заочно. Знание это безвредно, оно плацебо.

Рыжая Берта следит за пернатой почтой. Разве иначе любовь донести до неба? Голуби белые, даже белей конверта. Им в тяготении нет никакого прока.

С каждым влюблённым становится больше света, с каждым любимым становится больше бога.

Лето цветами на скатерти-самобранке. Глупые птахи берут облака на приступ.

Берте шесть лет. Заурядный почтовый ангел.

Бог терпеливо её обучает свисту, но получается плохо, и бог расстроен. Берта кузнечика ловит в траве

за стогом.

Фейри, курносая фея, подружка тролля – справится Берта с отправкой молитв к чертогам?

Справится, прежний-то ангел сверх всякой меры был разговорчив, про птиц проболтался часом.

С каждым ребёнком становится больше веры, с каждой улыбкой становится больше счастья.

Старая Берта живёт на краю деревни. Голуби рвут коготками узор на блузке. Тыквы гордятся боками, шумят деревья.

Луч проникает в окно – деловитый, узкий. Щурится хитрая Берта: приятель, осень. Спать уже надо, с утра заварганю кашу. Птицы однажды летать перестанут вовсе. Но не сегодня. Сегодня нужны пока что.

Берта – застиранный фартук, принцесса пугал – смотрит на звёзды, теряется, как иголка.

Снова старея, небрежно бросает в угол: кстати, свистеть до сих пор не умею толком.

Дракона не убьют

Дракона не убьют, принцессу не похитят, закроется тюрьма, откроется музей. Красивые поля утонут в малахите, весёлые лучи в небесной бирюзе.

На этом кончен бал, комедия финита, –

сказал один дракон, прихлёбывая чай. Офонарела ночь, и дверь была открыта. Осенний крупный снег, как с барского плеча, захватывал скамьи, деревья и балконы.

Дракон решил пройтись, разведать, что почём.

На самом деле он не выглядел драконом, а выглядел худым нелепым скрипачом. И сказочником, да.

Вот ящером едва ли. Никто не норовил писать с него портрет.

Его большой роман нигде не издавали,

поскольку это чушь, утопия и бред, зелёная тоска, и чушь, и бред – по кругу.

Вздыхал дракон-отец, тайком жалела мать.

И шёл один дракон к единственному другу в пекарню

за углом на скрипке поиграть.

Конечно, с детских лет и дураку известно,

что, если взял смычок и скрипку, – то звучи.

От музыки пышней, великолепней тесто,

и, как по волшебству, пекутся калачи.

Пока лежал листок, распятый на асфальте, про лучшие шкафы, которые купе, какие пироги рождались под Вивальди. А к булочке вообще причастен был Шопен.

Чудесный пекарь прав – нельзя совсем без плюшек. И кто-то вдаль глядел на пятом этаже.

И таял мокрый снег, переливались лужи.

Обратно шёл дракон, обдумывал сюжет

для нового труда: кленовая аллея, отважный паладин

на боевом коне.

Дракона не убьют, планета уцелеет, принцесса

за шитьём. И сказка о весне.

Волшебник

Ничего не понял он. Ничего. Не сумел обычное волшебство: полетать над миром, придумать сны. Пару монстров вызвать из глубины. Позывными мавок забить эфир. А он взял и маме купил кефир. Улыбнулся бабушке на скамье. Помахал вахтёру: привет семье. Выгибалась радуга над рекой. Да какой он сказочник? Никакой.