Просто шли по дороге звери…

Рано меня хоронить, умоляю, рано.

Часики тикают, ма,

запрети им тикать.

Время уже объявило на нас охоту.

Если надумаешь, ма, поменять квартиру – окна

на светлую сторону пусть выходят.

Луч от луны будет ярким и серебристым.

Перешагнёшь и желание загадаешь.

Скажет подруга – мол, мой стал экономистом,

а ты так гордо ответишь:

«А мой – джедаем».

Я представляю, как она удивится.

Типа – серьёзно?

А как же ты разрешила?

Ноль окончательно сменится единицей – я воткнусь в космос.

И не начинай про шило.

Это фантастика, мама, не мелодрама.

Космос огромный, в космосе интересно.

Я обязательно стану джедаем, мама.

Мама, такая судьба, но я счастлив, честно.

Всё понарошку выглядит на экранах,

но –

если в самом деле,

война у дома –

выйдут джедайские мальчики-великаны,

выйдут джедайские девочки как мадонны.

Встанут над миром огромным джедайским строем

и наваляют последним врагам по шее.

Мама, надеюсь – галактику не закроют.

Нет у них повода, ма, для таких решений.

Ангел неудачников

что мне небо, оно не указ для таких, как я, – ангел всех неудачников мне говорит, вздохнув, – я жалею собаку, воробушка, муравья, я жалею тебя, и не только тебя одну.

ангел всех неудачников носит тугой колчан с разноцветными стрелами, бьющими как лучи.

не боится грозы и карающего меча. ангел всех неудачников ходит ко мне в ночи: посидеть на балконе, подумать, что вот, темно – это звёздная лодка, качаясь, плывёт к зиме, это времени стойкий солдатик встаёт

на ноль, это мы полубоги, и мы не в своём уме.

ангел всех неудачников пьёт земляничный морс, травит байки, доверчив до слёз, почему бы нет.

ощущение чуда рождается в нём само, как ребёнок, венок колыбельных, парад планет. и я слышу, как ветер шуршит в золотых песках, как погонщик лениво кричит на своих ослиц.

ангел шепчет – я видел усталого старика. он сидел на скамейке, и руки его тряслись, словно он шевелил надоевшую пустоту, словно долго бежал от чудовищ каких и скверн.

это был не старик – древний ящер, дракон, летун. он красиво взлетел, его тень зачернила сквер.

по сравнению с ним люди были совсем малы. что за славный дракон. я смеялся его следам. проводив старика, уходил без одной стрелы. город-сон, мотыльки фонарей, мостовой слюда.

и потом я заметил, как бабушка, божий дым, пирожковая фея – я чуял её тепло – полетела

за ним, огнедышащим, молодым, по дороге из шерсти вывязывая крыло.

я встречал и мальчишек, поверивших в листопад, и девчонок, что стали русалками белых пен, а на крыше больницы, где крошечных душ толпа, позабыв про диагноз, дурачился Питер Пэн.

что мне вечность – дороже минута в чужой судьбе, если в нужной минуте действительно волшебство.

раздарив разноцветные стрелы, пришёл к тебе рассказать – неудачников в мире ни одного.

час к рассвету стремительно катится по дуге, проливается солнце ореховым молоком.

ангел всех неудачников смотрит – почти рентген, и я острые уши пытаюсь прикрыть платком.

Кащей

Вот так бывает: сказочный герой век коротает в замке под горой, разжалованный из богов в злодеи. Сидит себе и штопает носки. А мысли его где-то, далеки, витают, трансформируясь в идеи:

«Ну зашибись, допустим, я забыт, но я верчусь, налаживаю быт, тружусь и никого не обижаю.

Допустим, мне предложат умереть, а у меня фазенда, и пырей погубит огурцы и баклажаны.

Картошку колорадский жук сожрёт. Немедля надо думать наперёд, но так, чтобы с фантазией, с загадкой.

Смерть Шрёдингера: есть, а вроде нет. А мне ещё чинить велосипед, болеет моя добрая лошадка.

Возьмём гипотетический сундук (надеюсь, уж сундук-то я найду, вселенная работает на выход).

Возьмём златую цепь и дуб возьмём. Желательно у дуба водоём, ну это просто маленькая прихоть.

Кого в сундук засунем, хммм, вопрос. Мне нравятся бобёр и утконос. У егеря есть славная борзая.

Но он не даст, он жмот и скупердяй, в сезон дождей

не выпросишь дождя. Поэтому, наверно, лучше заяц.

Ещё кого бы? Страуса? Сову? Пингвина? Блин, они здесь не живут, а так хотелось, кстати, так хотелось. Пингвин смешной, похож на поплавок. Пусть будет утка, тоже ничего, нормальное откормленное тело.

Теперь – предмет: чернильница? Кольцо? Фамильный перстень жалко. О, яйцо, засуну в утку, подожду немножко. В яйцо иглу, и сглажены углы, и смерть висит на кончике иглы. По-моему, шикарная матрёшка».

Косой и утка говорят: «Весьма. Кащей буквально соскочил с ума. А может, мы его завалим, братцы? С какого ляда этот дивный микс? Он извращенец и таксидермист, поэтому его у нас боятся».

Идут к Кащею: «Милый, золотой, завязывал б ты, старый, с наркотой.

Где стражники, куда сбежала свита? А мы тебе презент на Рождество. Короче, если что – у утки ствол. Короче, если что, у зайки бита».

Вот так бывает в сказочном роду, висит на ветке кованый сундук, внутри темно, безжизненно и пусто. Кащей, поставив в вазу васильки, сидит себе и штопает носки, но иногда вздыхает: «Ну допустим…»

Бабка-кошка

У меня друг Серёга, мы очень давно знакомы.

У него была бабка, держалась важней наркома.

Ох и жгучая же, ох и вредная была бабка.

Всё таскала цветастый халат и смешные тапки,

ну такие, с помпонами, в стиле «тепло-уютно».

Ох и трудно же было с мегерой Серёге, трудно.

Он таскался за ней – Дон Кихот и несчастный Санчо.

Мы гулять, а он нет,

мы на речку, а он – на дачу.

Или хуже того – оставайся и пялься в телик.

Мы потом разминулись, разъехались, разлетелись.

А недавно вдруг встретились в баре, в полуподвале.

Посмеялись, попели и будто не расставались.

Притаившись, сидели под рёбрами друг у друга.

В баре было тепло. А на улице выла вьюга.

Мы упали в сугроб, беззаботные умпа-лумпы.

И тогда я спросила его, усмехаясь глупо.

– Как там бабушка, шустрик?

(он с детства довольно шустрый)