Против течения

Потом они вернутся на дачу, в тот самый дом с шестью верандами на все стороны света, а восточная принадлежит им. Юра и Сергей спать не собираются. Они сядут на велосипеды. И на отчаянной скорости помчатся в темноту с горки, которая является как бы продолжением их улицы Чайковского. Они поедут до самого залива, а потом проникнут в Нижнепетергофский регулярный парк с фонтанами. И станут уже там носиться по запрещённым для таких прогулок аллеям, пока не заметят мигалку милицейской машины, совершающей очередной ночной объезд. И уже на обратном пути в липовой аллее, идущей от залива, они умудрятся при свете карманного фонарика отыскать на заветных местах несколько белых грибов, мирно дремавших под склонёнными над ними папоротниками. Когда-то в Александрийском парке было очень много грибов. А нынче все они повывелись. Но всё ещё июньскими и июльскими вечерами на Царском лугу скрипит коростель. К сожалению, полюбили в России, а вернее, переняли моду — вместо обычного сенокоса устраивать стрижку трав газонокосилками. Боюсь, что и коростелям так же не повезёт, как и белым грибам.

4. Шоссе Революции

С осени 1971 г. мы с Юрой стали жить отдельно от родителей в нашей квартире на Шоссе Революции. Я старалась быть хозяйкой дома и хорошей женой. У Юры было несколько нейлоновых рубашек, какие носили тогда, в 70-е. Мне нравилось их стирать, гладить и аккуратно развешивать в стенном шкафу, чтобы каждый день муж мог надевать всё свежее. Кстати, у нас никогда не было настоящего шкафа, так как Юра считал наличие такового мещанством.

Утром я смотрела из окна, как муж переходит улицу к автобусной остановке и мысленно крестила и его, и весь его путь до работы.

Юра любил, чтобы я мыла ему голову, спину и иногда говорил: «У других — дети, а у тебя — я». У нас было много заветных слов, одно время мы их даже записывали в блокнот. Тогда, в 70-е, мы очень любили друг друга. Даже в самых ужасных мыслях я не допускала возможности нашего расставания.

Квартира на Шоссе Революции первоначально принадлежала моей крёстной тёте Симе (Серафиме Борисовне Штейнерт). Я помню, как мы с ней поехали туда впервые на 22 автобусе, чтобы подготовить к нашему заселению с Юрой. Редкими и крупными снежинками падал первый снег, дни стояли тёмные. Тётушки Ольга и Серафима не смогли жить в этой квартире из-за шума машин на улице. Действительно, движение там очень сильное, настоящее «шоссе». Но квартира мне понравилась — пол покрыт лаком, чисто — здесь никто до нас не жил. Мебель, если это вообще можно назвать мебелью, — «доисторическая». Этажерка, стол, венские стулья, старинное кресло, какие-то тумбочки из почтовых ящиков, покрытые кружевными накидками, постель, сооружённая на коробках со старыми вещами (поначалу в некоторых коробках лежали иконы, вывезенные тётками из Стрельны после смерти деда, священника Бориса Павловича Заклинского). На коробки был положен матрас, а на нём ещё помещалась перина.

Мы часто ездили с Юрой в гости к тётушкам, в Львиный переулок у канала Грибоедова. У них мы обедали, спали после обеда, Юра играл там на фисгармонии.

Этот начальный период нашей жизни я достаточно подробно описала в книге «Наши дни», поэтому постараюсь не повторяться.

Первоначально Юра работал инженером на Ленинградском металлическом заводе, а затем уже устроился на студию грамзаписи «Мелодия».

В Капелле, где находилась одна из аппаратных «Мелодии», он познакомился с необычным рабочим сцены, неким Тагиром, который, видимо, поразил его оригинальным взглядом на мир и отношения между людьми. У Тагира была подруга Татьяна, умная, острая на язык и гордая. Мы вчетвером ездили за город: в Вырицу, в Ушково, где купались и загорали нагишом. Пили сухое вино, пекли на костре картошку, хлеб и даже бутерброды. Дремали под соснами. Фотографировались. Сохранилось какое-то количество нудистских, рискованных и раскованных для того времени слайдов. Возвращались вечером к нам на Шоссе Революции, где я готовила жареную картошку с грибами, открывала «Ланчен мит» (некие венгерские консервы, которые мы потребляли, когда было лень готовить что-либо более изысканное). Аппетит после прогулки у всех оказывался зверским. Как сейчас, вспоминаю один из таких вечеров после возвращения из Ушково. Слушали «Мессу» Л. Бернстайна, буквально впадая в транс.

Тагир и Татьяна были уникальной парой. Она — умна, оригинальна, он — по-восточному замысловат, весь окутан дзэн-буддизмом и, словно паук, окутывает им всех окружающих.

Я в этот вечер, уж, не помню под какую музыку, пускаюсь в пляс только в юбке и бюстгальтере, буквально погружаясь в музыкальный и ритмический экстаз. Все в восторге. А похвала Тагира — дорого стоит!

Потом в Новый год Тагир вдруг явился к нам с новой девушкой — совершенно пустым местом. Она не дерзила Тагиру, как Татьяна, а больше молчала или поддакивала. История Тагира и Татьяны печальна. По крайней мере, мне так видится со стороны. У Тагира сформировалась со временем семья с одной из его пассий, но в итоге он остался один. Татьяна родила сына Ганца от молодого мужа. Сын по достижении зрелого возраста погиб от наркотиков. Татьяна покончила с собой.

5. Библиотечные дни

Замечательным местом, которое мы посещали с Юрой по разным поводам (а до знакомства и жизни с ним — я одна), была наша Санкт-Петербургская академия художеств. Об академических вечерах, спектаклях и малых вечеринках в мастерских я довольно много написала в самых разных своих опусах. Сейчас несколько слов о другом.

Полутёмные коридоры Академии, завораживающий запах разбавителей и масляных красок, винтовая металлическая лестница в конце коридора второго этажа. Иду по коридору, поднимаюсь по каменной спирали плоских ступеней. Гулкие своды, узкие высокие окна, выходящие в круглый внутренний двор. На стенах под стеклом фотографии советских и дореволюционных деятелей искусства, но больше советских. Я ходила сюда изучать историю искусств всех времён и народов, а ещё читать философские сочинения.

Входишь в библиотеку — и сразу попадаешь в особый тёплый, приветливый и мудрый мир. Здесь для меня была одна из чудесных гаваней, где казалось, вот-вот можно познать суть бытия, познать истину.

Юра сразу полюбил «акадэмию», именно так он почему-то произносил это слово. И оно звучало весомо. Мы садились за стол под большим, мягко льющим ровный и желтоватый электрический свет абажуром, медленно переворачивали листы фолиантов, папок с репродукциями. Тогда мы особенно любили импрессионистов, древнюю китайскую графику. Выискивали микроскопические и не цветные картинки Сальватора Дали в захудалых журнальчиках для художников то ли на болгарском, то ли на румынском языках. Нашлась и обширная критическая статья о нём в «Советском художнике». В нём мы, наконец, хоть что-то узнали о сюрреалистах, пусть даже в искажённом варианте. Ведь тогда всё так и было в совдеповских критических статьях — искажения, выборочные данные, а иногда и просто ложь. Заграничные шикарные альбомы сюрреалистов, несомненно, и тогда были в библиотеке, но не для общего обозрения.

В лаборатории Высшей нервной деятельности детей и подростков, в которой я работала после окончания института, мне полагался один библиотечный день в неделю. Я должна была в Публичке изучать «Реферативные журналы» по физиологии. Но я то сидела в зале эстампов или литературы, то углублялась в изучении термодинамики, астрофизики. Меня волновала тема «времени». И я штудировала работы Г. Рейхенбаха, А. Эйнштейна и Н. Козырева. Мы все: я, Юра и Тагир любили эту маленькую книжечку Николая Александровича «Несимметрична механика в линейном приближении» Я переписала её от начала до конца в свою толстую тетрадку. И так она стала доступна друзьям. Только тогда, когда под скрежет глушилок стали выплывать острова ГУЛАГа, то мы узнали, что на одном островке отбывал срок Н. А. Козырев.

Есть священные места Всемирной культуры в Санкт-Петербурге. Одно из таких — Академия художеств. И никакие революции, соцреализмы не смогли выветрить дух истинного искусства из этих стен.

6. Жизнь. Работа. 70-е

Юра любил ездить в Солнечное. А я не очень. По этой ветке с Финляндского вокзала всегда едет много народа. Именно в Солнечном даже весной уже по-летнему одетая толпа выходит из электрички и направляется по главной трассе посёлка к заливу, к пляжу. Питерцы спешат загореть ранней весной или в первый месяц лета. По пути к побережью есть сеть магазинчиков, где люди запасались напитками и закусками. Большой, чистый, с горячим песком пляж, гладкое мелководье. Мы обычно располагались где-то посередине этой широкой песчаной полосы за серебристыми зарослями фестук, а если дул сильный ветер, то за песчаным пригорком. Почему-то на этом пляже я напоминала себе черепаху, переползающую с места на место по горячему песку. Мы лежали на раннем весеннем солнце и словно оттаивали, как тот снег, который мы видели в тенистом лесу по пути к побережью. Весной Юра ходил загорать и на Петропавловку. Ведь Капелла, где обычно в аппаратной «Мелодии» работал Юра, совсем рядом с Невой. В Солнечном мы не только валялись на песке, но, как и довольно часто в те времена, читали книжки вслух. Читала обычно я. Юра и слушал, и, наверное, думал о чём-то своём, потому что вдруг хватался за свою записную книжку и что-то записывал. Свой лит-блокнотик он всегда носил с собой. Таких записных книжек со временем набралось немало.

Но очень часто и в выходные дни весны и лета 1973 года Юра был полностью поглощён своим новым диском. Это был «Вишнёвый сад Джими Хендрикса». Вот как он сам пишет об этом времени в Дискографии: «Запись происходила дома со значительной затратой нервной энергии и продолжительными приступами бешенства по поводу технических неурядиц и фальшивого голоса Н. Морозовой. Всё же результат говорит сам за себя. На эту первую, в общем-то, более-менее профессиональную запись, ушло всё лето и часть осени. Я работал, как одержимый, учился играть соло, придумывал музыку и аранжировку прямо по ходу записи. Иногда начинал в 9-10 утра, а кончал в 9-10 вечера. В основном тормозила примитивная техника. Техническая база — двухканальный магнитофон «Юпитер», переделанный из «Юпитера-201», «Айдас-2эхо» и самодельный ламповый микшер на три входа. Сначала что-то приходилось записывать на двухканальный «Айдас-2эхо», потом сводить это на один из каналов «Юпитера», дополняя во время перезаписи ещё партией чего-либо».

Были ещё мои слёзы во время создания подголосков к «Милому другу». Я никогда раньше не записывалась и не пела на запись тем более. Но зато, когда всё получилось, я ликовала. А теперь это звучит на замечательной виниловой пластинке и СД-диске тоже.

Брат Серёжа приезжал к нам часто. Мы все трое очень дружили. Он в то время освоил флейту. Так что партия фисгармонии и флейты весьма украшают композиции диска.

Уже в 1971 году мы с Юрой начали оформлять самодельные книжки — наши стихи, Юрины песни. Я впервые взялась за рисование акварелью. На обрывках бумаги смешивала краски, искала необычные тона. На листах появлялись туманные контуры и переливы красок. Юре нравилось — и это было главным стимулом к дальнейшему прогрессу в рисунке! Первая самиздатовская книжка называлась «Улла» (по названию музыкального инструмента марсианки Аэлиты из одноименной повести А. Толстого). Юра любил и уважал «Алёшу» за язык, за размах фантазии и крепость сюжетных построений. В «Улле» впервые появляется псевдоним Морозова «Цинцар» (1972). Собираем постепенно и том песен. Создаю акварели к песням «Глупый мальчик», «Синьёра». «Синь-ёра» на акварели располагается вниз головой в верхней части проёма двери, висящей в облачно-небесной пустоте, в которой под ней отплясывает и играет на скрипке натуральный босяк.