Противники России в войнах ХХ века (Эволюция «образа врага» в сознании армии и общества)

Отношение к военным противникам в России зависело от многих факторов. Кто-то воспринимался как главный, сильный противник, другие — как второстепенные или более слабые. Влияли стереотипы враждебности, которые, естественно, были сильнее к тем странам, с которыми войны велись неоднократно, особенно на памяти одного-двух поколений. Разной была степень ожесточенности ведения войн, а значит, и ненависти, которую испытывали к разным противникам.

Временные союзы — политические и военно-политические — с государствами, с которыми ранее существовали сложные взаимоотношения вплоть до военных столкновений, воспринимались с недоверием, часто как вынужденные, недолговечные, неискренние с обеих сторон, в любой момент — при изменении «конъюнктуры» — готовые перерасти в новый конфликт. Подобное недоверие существовало и в Первую мировую войну по отношению к странам Антанты (к Англии и Франции), и в рамках антигитлеровской коалиции во Вторую мировую, с окончанием которой противоречия и недоверие между союзниками переросли в почти полувековую «холодную войну».

Несомненно, на отношении к противнику сказывались неоднократные внутренние трансформации российского общества, в том числе и системы ценностей, изменения в государственной идеологии. В советское время в идеологическом оформлении войны большую роль стали играть социально-революционные мотивы, тесно связанные с доктринальными установками марксизма и коммунистической идеологией в широком смысле. Особое значение идеологическая составляющая в массовом сознании приобрела в условиях утвердившегося сталинского режима. В полной мере это относится и к сознанию советских людей в период Второй мировой войны. Однако, несмотря на то, что в мотивации войн советской эпохи обычно присутствовала терминология, являвшаяся отзвуком идеи мировой революции, за большинством из них стоял, прежде всего, собственно государственный интерес. Соответственно и «образ врага», при всем влиянии идеологии, в ходе военного противостояния приобретал более адекватные, реалистические черты и в значительной степени очищался от идеологических наслоений.

Исследование показало, что в ходе всех войн, которые вела Россия в XX веке, проявлялись как универсальные закономерности восприятия противника — представителей других государств, стран, народов, культур, так и специфика, обусловленная ситуацией — историческим временем, обстоятельствами вооруженного конфликта, особенностями самого противника. На это восприятие, безусловно, накладывались устойчивые стереотипы — образы, отношения и оценки страны и ее народа, сформированные еще до войны, нередко — задолго до нее. Существенное влияние оказывала и пропаганда, целенаправленно формировавшая нужный «образ врага» в процессе войны. Однако война, в какой-то части подтверждая стереотипные представления, как правило, в основном разрушала эти штампы. Она приводила в непосредственное массовое соприкосновение представителей противоборствующих народов в разнообразных экстремальных обстоятельствах, позволяя им посмотреть друг на друга без идеологических «фильтров» — в бою, на госпитальной койке, в плену и т. д. Чувства естественной вражды к неприятелю при этом дополнялись более объективными и адекватными оценками на основе накапливаемого личного и коллективного опыта.

В тылу этот процесс протекал сложнее: информация туда поступала с запозданием и искажением, как правило, преображенная средствами пропаганды, преломленная в слухах и домыслах, и т. д. Идеологический «фильтр» здесь не только действовал сильнее, чем на фронте, но зачастую оказывался определяющим. Таким образом, существенно влияя на сознание российского общества, в том числе на его отношение к странам-противникам, каждая из войн, тем не менее, не смогла полностью разрушить довоенные стереотипы. При этом в основном сохранялись не только «модель» (образ), но и прежние механизмы восприятия.

Конечно, общественные трансформации в самой России были чрезвычайно мощным фактором, воздействовавшим на массовое сознание, в том числе, оказывавшим влияние на восприятие противника в различных войнах до и после революции 1917 г., прежде всего через разные «идеологические фильтры». Постреволюционные классовые установки радикально отличались от имперских, в том числе и при формировании «образа врага» пропагандистскими средствами. Однако, во-первых, этносоциокультурные стереотипы оказывались более стойкими, нежели конъюнктурные идеологические; во-вторых, реальные геополитические, экономические и иные государственные интересы были сильнее идеологических штампов, в том числе и в «образе врага» (пример — неоднократная смена пропагандистских установок в отношении Германии в 1940-е — 1941 гг. в зависимости от политических с ней взаимоотношений); в-третьих, реальный опыт военного соприкосновения с противником вносил существенные коррективы, преодолевая штампы и делая восприятие врага более реалистичным и адекватным.

Идеолого-пропагандистский пласт в «образе врага» особенно ясно вычленяется при анализе военных столкновений России с одним и тем же противником — Японией в начале века, в период Гражданской войны, в конце 1930-х гг. и в 1945 г. (С Германией — в двух мировых войнах — несколько иная ситуация: в ней так же, как и в России, сменился общественный строй, в 1930-х гг. утвердились не существовавшие в начале века фашистский режим и идеология). Геополитически Россия и Япония были, в основном, те же самые противники на протяжении почти всей первой половины XX века. Но в Японии сохранялся один и тот же общественный и государственный строй, доминировавшая идеология, геополитические интересы и устремления, в основном — система ценностей, менталитет общества, а для России полувековой период стал временем радикальных трансформаций: общественного строя, экономических механизмов, политической системы, социальной структуры, идеологии, и т. д. Следовательно, менялись главным образом субъект (Россия) и обстоятельства (специфика каждого из военных конфликтов) восприятия противника.

Восприятие японцев преимущественно православным, монархически настроенным, происходившим из крестьян малограмотным русским солдатом в первой русско-японской войне 1904–1905 гг., неизбежно отличалось от восприятия в конце 1930-х гг. бойцом Красной Армии, хотя и вышедшим в основном из той же крестьянской среды, но уже имевшим иное мировоззрение. Этот боец, как правило, не был религиозен, имел некоторое образование, в значительной мере воспринял новую классовую идеологию «пролетарского интернационализма», что не позволяло пропаганде изображать врага (японцев) как «желтых мартышек». Акцент как раз и делался на классовой ненависти — не к японскому народу, а к японским эксплуататорам-милитаристам, феодалам-самураям, агрессивной и реакционной империи. У непосредственных участников боевых действий 1938–1939 гг. сформировался образ японцев как опасного и жестокого, умелого и опытного врага, относящегося к чужой культуре, во многом «иного» и непонятного. Вместе с тем, и в армии, и в обществе японцы воспринимались через идеологический фильтр СМИ. В результате мифическая составляющая оказалась в этот период не меньшей, чем в русско-японской войне начала века, хотя в главном Япония в советском массовом сознании оценивалась достаточно верно: несмотря на свое поражение, она воспринималась как сильный и коварный потенциальный противник, готовый нанести удар в благоприятный момент.

Военная кампания 1945 г. против Японии в СССР была окрашенная в государственно-националистические тона, что было полностью созвучно настроениям страны, в которой, однако, «пролетарский интернационализм» был официальной идеологией. И.В.Сталин — Верховный Главнокомандующий — в своей речи обосновал участие СССР в войне «особым счетом» к Японии, ожиданием народа, ряда поколений, что «черное пятно» поражения в 1904 г. будет смыто победой.

Хотя идеологема «пролетарского интернационализма» формально сохранялась, но практика Второй мировой войны внесла существенные коррективы: «пролетариат» враждебных стран (фашистской Германии и всех ее сателлитов, в том числе и Японии) отнюдь не пришел на помощь своему «классовому союзнику». Поэтому в пропаганде, и в настроениях общества идеи защиты национально-государственных интересов СССР как преемника тысячелетнего Российского государства оказались доминирующими, что не могло не повлиять на общий контекст восприятия противника не только в последней в XX веке русско-японской войне, но и во Второй мировой войне в целом, да и впоследствии. И много позже, в Афганской войне, при пропагандистском обосновании введения советских войск в соседнюю страну «интернациональным долгом», этот идеологический аргумент не был главным даже в воспитательной работе с личным составом: на первый план вышел тезис о необходимости защиты южных рубежей СССР.

В военный период «образ врага» выполняет чрезвычайно важную консолидирующую для общества роль, выступая инструментом социальной мобилизации. Но проблема «образа врага» тесно связана и с исторической памятью, причем значимость ее для массового сознания, а нередко и для международных отношений не становится меньше. Любая война после своего окончания продолжает существовать в памяти многих людей — непосредственных участников, современников, ближайших потомков носителей экстремального военного опыта. Если война оказывается значимым для социума событием, то память о ней сохраняется не только в индивидуальном, но и в коллективном сознании, может закрепляться в официальном (идеологическом, политическом и т. д.) дискурсе на протяжении жизни нескольких послевоенных поколений. При этом образ войны, то есть комплекс представлений о ней, неизбежно включает в себя и образ врага — причем, не только таким, каким он сформировался в ходе самой войны и унаследован новыми поколениями, но и со всеми последующими, ретроспективными изменениями, вызванными многими факторами и субъектами. Здесь и мемуары участников событий, и исследования историков, частично отраженные в учебном процессе, и в произведениях искусства, особенно таких массовых, как литература, кино и др. Важнейшим субъектом, формирующим историческую память, является государство, а фактором — политическая конъюнктура (политический режим, взаимоотношения с государством — бывшим противником и др.)

Историческая память — весьма сложный феномен общественного сознания. В ней много пластов, формирующихся разными путями. С одной стороны, она принадлежит области массовой социальной психологии, причем во многом стихийной; с другой, — идеологической сфере, а значит, как правило, является предметом особой заботы государства, общества и их официальных институтов (политических организаций, структур образования и воспитания, средств массовой информации, религиозных организаций и др.). Такое внимание власти к исторической памяти связано с тем, что она — основа национального самосознания, которое, в свою очередь, имеет решающее влияние на развитие страны, жизнеспособность народа и государства, особенно в условиях нестабильности. При этом у каждой страны историческая память — сугубо «индивидуальная», содержащая собственные оценки событий, не похожие на взгляды и оценки иных социумов.

Военное прошлое и военный опыт занимают в исторической памяти особое место. А наиболее важные из войн, «судьбоносные» для конкретных стран и народов, превращаются в важнейший элемент «опорного каркаса» национального самосознания, предмет гордости и источник, из которого народы черпают моральные силы в периоды новых тяжелых исторических испытаний.

Весьма значимы — как составная часть исторической памяти — и представления о противниках, с которыми велись войны. Они позволяют соотнести образ собственной страны с образом врага, оценить войны как важные истории вехи своей страны, характер ее участия в них. Ведь одни войны являются предметом национальной гордости, а другие — национальным позором, источником психологической фрустрации. Такие войны стараются вытеснить из исторической памяти или трансформировать, исказить их образ, «переписать историю» с тем, чтобы избавиться от травмирующих массовое сознание эмоций, вызывающих чувство вины, активизирующих комплекс «национальной неполноценности» и т. п.