Противостояние

— Николай Иваныч! Николай Иванович!!

Николай смолк, дошло, доползло сквозь ненависть черным душу заполнившую — посторонний тут. Сел, пальцы в кулаки сжаты, так что побелели, по лицу судорога и белое оно, как в мел сунули, а в глазах безумие.

— Чего случилось — то? Вы ранены?! Товарищ майор?!

— Уйди, — процедил. Зубы свело до боли, не разжать. Только что его боль, по сравнению с той, что она пережила?

Как же так, Леночка? Как же так, девочка моя? Почему не ему, ей такие муки пройти пришлось? Где справедливость?!

Сашка?

Куда он смотрел?! Как это могло произойти?!

— Товарищ майор, — протянул расстроенный, озадаченный до плаксивости Мишка.

Санин говорить не мог — нутро жгутом сворачивало от одной мысли, что Леночку пытали. А что пытали ясно — руки изрезаны, звезды на груди…

Встал, а стоять не может, шатает. И куда идти, что делать, как с собой справиться? Увидит она его в таком состоянии — перепугает девочку.

Дошел до стола, за папиросы схватился, а руки ходуном ходят, и тянутся к автомату и бегом бы к окопам фрицев, и всех до одного… Нет, ножом, тварей, звезды на их поганых рожах вырезая!!

— Ненавижу!! — грохнул кулаком по столу от ненависти, что выход найти не могла.

Мишка понял, что ничего не поймет, но что плохо майору точно. И лейтенант его смылась, только ее и видели — пусть-ка лучше старшие разбираются.

Ринулся за Семеновским. Тот с Грызовым до утра сидел, у того политрука и нашел.

— Там это, майор не в себе. Вроде не ранен, а орет, — протараторил, растолкав Владимира Савельевича. Мужчина сонно таращился на парня, не соображая, чего он кричит. Грызов шею потер, просыпаясь:

— Эх, паря, кричат — то не только от ранений, — вздохнул, зависти не скрывая. Он бы тоже покричал. Досталось бы хоть одну ночь женщину погреть, наплевал бы на все. Как Николай. А потом хоть губа, хоть трибунал, хоть смерть.

— Шел бы ты к связистам ночевать, — заметил Семеновский Белозерцеву.

— Вы не поняли!

— Это ты не понял, молодой потому что.

— Да нет же, говорю! Эта убежала, а Николай Иванович, как с ума сошел!

Мужчины нахмурились, переглянулись. Грызов ворот застегнул:

— А не проведать ли нам молодых, Владимир Савельевич.

— Похоже лишним не будет, — поднялся тот. Пачку папирос ос стола сгреб, в карман сунул и пошел за Мишкой.

Васнецов всю ночь не спал, ждал — придет лейтенант, не вертихвостка, чтобы не говорили. Верить хотелось — не такая как все. А она утром только явилась, растрепанная — ясно измял ее майор, как цвет. Вот тебе и недотрога, вот и правильная, "не такая".

И горько стало — лопух, ты Гриша!

Зло взяло. Так и хотелось подойти, гадостей наговорить.

"Боевая"! Как же! Шалава!

Лену мутило от переживаний до тошноты. Не смогла усидеть за занавеской, ушла наружу, осела у березы, закачалась, лицо закрыв. Выть хотелось до одури. Больно! Отцу не нужна в принципе, Николаю, потому что страшная. И что ей, и как?! Война только эта поганая и осталась, и боль, и страхи, и беды. А с ними сил нет жить, не может она ради них дышать.

Немца гнать? Погонит, и будет воевать, а дальше что?!

Тошно, места не найти. Слезы, сколько их не было? А тут сами наружу рыданиями рвались. Лена рот зажимала, чтобы никто ненароком не услышал, а всхлипы сами лезут. И себя противно, и остановиться не может.

Васнецов на свежий воздух вышел. Прислушался — нет, не показалось — плакал кто-то жалобно, отчаянно. Пошел на звуки и Лену увидел — мотало ту, слезами захлебывалась и пальцы все кусала. Развернуться бы и уйти, а не может — несут ноги к ней. Сел с другой стороны березы:

— Что, погнал? Дала плохо? — выплюнул, не выбирая выражений.

Лена старалась всхлипы, слезы сдержать, дыхание задержать. Стыдно, противно было, что такой увидели, еще противнее, за кого приняли.

А за что? За что?!!

Душно стало до одури, поплыло перед глазами и звон в ушах — больно!!

— Майоры они такие, сегодня одну погрел, завтра другую, а вы дуры все на погоны покупаетесь.

— Не сметь! — выдохнула, слезы оттерев. — Не сметь…

Не Коля это — она виновата.

Нет, не она — война проклятая.

Нет, и не война — Гитлер, что ее устроил, фашисты. Всех об колено, все в руины.

— Лучше мужиков выбирать надо, — буркнул мужчина.

— Дурак ты, Гриша, — Лена затылком в ствол дерева уперлась, горько улыбнулась. — Дурак…

И глаза закрыла, чувствуя, что еще немного и с ума сойдет. Нужно в себя прийти. Не думать ни о чем, не пытаться даже.

Николай прав. Сто раз прав — такой страх, как у нее на теле, любого отвернет. Зачем ему мается с ней? Все верно. Он жить должен счастливо, с красивой, себе под стать. И чтобы ничего о войне не напоминало, ни единой метки не было. Только так есть шанс действительно жить, а не тонуть, не умирать, снова и снова возвращаясь в воспоминания о жуткой войне, о фашизме со звериным оскалом…

Впрочем, нет, не забыть того, как не старайся, и нельзя. Как бы больно не было, а помнить должны, иначе те тысячи и миллионы что сожжены в деревнях, что погибли на полях сражений, в котлах, в плену, концлагерях, что были отданы в руки палачам или на потеху солдатне, окажутся погибшими еще раз — убитыми в памяти. Потому что пока она жива — они живы, и выходит не зря жили, не зря погибли.

Ради этого ей стоит жить. И пусть больно, она будет терпеть эту боль и жить, только для того чтобы жили: Надя Вильман, Антон Перемыст, Пантелей, Тагир, Костя Звирулько…

Сколько их?

Но все должны жить, пусть только в ее памяти, но жить!

Глаза открыла и уставилась на Гришу, а взгляд жесткий, больной и травленный.

— Подъем. Распорядок на сегодня: приводим себя в порядок, чистим, стираем обмундирование, чистим оружие, проводим политзанятие.

— Все? — не понял.

— Все! — отрезала.

Что с нее взять? Ясно — контуженная, свернутая наглухо — то плачет так, что душу выворачивает, то улыбается так, что в дрожь кидает.

— Майор обидел? — спросил осторожно.