Протокол «Сигма»

– Выходит, мой отец в некотором смысле помогал финансировать нацистский режим, – без выражения проронил Бен. Это ни в коей мере не оказалось для него неожиданностью, но тем не менее он ощутил резкий спазм в желудке, услышав подтверждение.

– К сожалению, да. Я уверен, что для этого имелись серьезные причины – его фактически вынудили, и у него просто не было никакого выбора. И, как само собой разумеющееся, его включили в этот самый проект «Сигма». – Зонненфельд снова сделал паузу, пристально разглядывая лицо Бена. – Я думаю, что вы не очень хорошо умеете различать оттенки серого цвета.

– Странные рассуждения для охотника за нацистами.

– А вы снова рассуждаете как поверхностный журналист, – отозвался Зонненфельд. – Я борюсь за справедливое правосудие, а в борьбе за правосудие необходимо уметь отличать вынужденное от добровольного, проступок от преступления. Не впадайте в распространенную ошибку: пребывание в затруднительных обстоятельствах никому не помогает проявить свои лучшие качества.

Комната, казалось, медленно вращалась вокруг него. Бен обхватил туловище руками, стиснул собственные бока и глубоко вдохнул, пытаясь хоть на мгновение вернуть себе спокойное, ясное мышление.

Внезапно перед ним предстал отец, сидящий в своем кабинете в любимом огромном кресле и слушающий при выключенном свете «Дон Жуана» Моцарта. Макс довольно часто сидел вечерами после обеда без света и в одиночестве слушал «Дон Жуана» в стереозаписи. Насколько одиноким человеком он, вероятно, был, как он боялся того, что его уродливое прошлое когда-либо станет известно миру… Бен сам удивился тому приливу нежности, который внезапно испытал. Старик любил меня настолько, насколько вообще был способен любить кого бы то ни было. Как я могу презирать его? Тут Бену внезапно пришло в голову, что настоящая причина той ненависти, которую Ленц испытывал к своему отцу, заключалась не столько в отвращении к нацизму, сколько в том, что тот бросил свою семью.

– Расскажите мне о Штрассере, – попросил Бен, понимая, что только изменение темы может немного ослабить головокружение, которое он испытывал.

Зонненфельд прикрыл глаза.

– Штрассер был научным советником Гитлера. Gevalt, его нельзя было назвать человеком. Штрассер был блестящим ученым. Он принимал участие в управлении «И.Г. Фарбен», вы не можете не знать знаменитую «И.Г. Фарбен», огромную индустриальную фирму, которую полностью контролировали нацисты. Так вот, он был одним из изобретателей нового газа под названием «циклон-Б», изготавливавшегося в форме гранул. Стоило потрясти эти самые гранулы, и они превращались в газ. Словно по волшебству! Первое испытание «циклон-Б» прошел в «душевых» Аушвица. Фантастическое изобретение. Ядовитый газ постепенно наполнял камеры, и по мере повышения уровня более высокорослые жертвы пытались забраться на остальных, надеясь, что смогут дышать. Но все равно, через четыре минуты никого не оставалось в живых.

Зонненфельд умолк и несколько секунд неподвижно смотрел в пространство перед собой. В тишине Бен хорошо слышал тиканье механических часов.

– Очень эффективно, – наконец снова заговорил Зонненфельд. – За это мы должны благодарить доктора Штрассера. А вы знаете, что Аллен Даллес, ваш директор ЦРУ, в пятидесятые годы был американским адвокатом «И.Г. Фарбен» и юридическим поверенным этой фирмы? Да-да, это чистая правда.

Бен уже где-то слышал об этом, и все равно слова старика изумили его.

– Выходит, Штрассер и Ленц были, в некотором смысле, партнерами, – медленно проговорил он.

– Да. Двое самых блестящих, самых ужасных нацистских ученых. Ленц с его экспериментами на детях, на близнецах. Блестящий ученый, далеко опередивший свое время, Ленц проявлял особый интерес к метаболизму у детей. Некоторых он морил голодом до смерти, чтобы проследить, как замедлялся, а затем вовсе прекращался их рост. Некоторых, в самом буквальном смысле, заморозил, тоже чтобы посмотреть, как это воздействует на процесс роста. Он позаботился о том, чтобы всех детей, страдавших прогерией – это ужасная болезнь, преждевременное старение, – направляли к нему для изучения. Прекрасный человек, этот доктор Ленц, – с горечью добавил Зонненфельд после секундной паузы. – Конечно, он был очень близок к верховному командованию. Как ученый, он пользовался куда большим доверием, чем большинство политических деятелей. Его считали человеком с «чистыми намерениями». И, разумеется, наш доктор Штрассер тоже. Ленц уехал в Буэнос-Айрес; очень многие из них так поступили после войны. Вы были в Аргентине? Прекрасный город. Воистину, Париж Южной Америки. Ничего удивительного, что все нацисты стремились именно туда. А потом Ленц умер там.

– И Штрассер тоже?

– Возможно, вдова Ленца и знает о местонахождении Штрассера, но даже не думайте спрашивать ее об этом. Она никогда ничего не скажет.

– Вдова Ленца? – резко выпрямившись, переспросил Бен. – Да, Юрген Ленц говорил, что его мать решила там остаться.

– Вы разговаривали с Юргеном Ленцем?

– Да. Я думаю, вы знакомы с ним?

– А-а, с Юргеном Ленцем получилась сложная история. Я должен признаться, что сначала мне было чрезвычайно трудно принять деньги от этого человека. Конечно, без пожертвований мы неизбежно закрылись бы. В этой стране, где всегда защищали нацистов и защищают их до нынешнего дня, я не могу рассчитывать на какие бы то ни было пожертвования. Ни цента! Здесь на протяжении более двадцати лет не было ни единого судебного процесса по делу о нацистских преступлениях! Я долгие годы считался Антиобщественным Элементом Номер Один! На меня плевали на улицах. А Ленц… Ну, что касалось Ленца, мне было совершенно ясно, что это преступные деньги. Но затем я познакомился с этим человеком и очень скоро изменил свое мнение о нем. Он искренне стремится делать добро. Ну, например, он единственный содержатель Венского центра изучения прогерии. Вне всякого сомнения, он хочет каким-то образом перечеркнуть то, что было сделано его отцом. Мы не должны возлагать на него ответственность за преступления его отца.

Слова Зонненфельда, словно эхо, отозвались в душе Бена. «Просто удивительно, что и Ленц, и я оказались в одинаковом положении».

– Вы, конечно, знаете слова пророка Иеремии: «Уже не будут говорить: „отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина“ [66] ». Иезекиль тоже высказывался на эту тему: «Сын не понесет вины отца» [67] . Здесь все совершенно ясно.

Бен некоторое время молчал.

– Так вы говорите, что Штрассер, возможно, еще жив?

66

Ветхий Завет. Иер. 31—29.

67

Там же. Иез. 18—20.

– А возможно, и мертв, – мгновенно отозвался Зонненфельд. – Кто нас, стариков, знает? Лично я никогда не знал этого наверняка.

– У вас должно быть досье на него.

– Не пытайтесь заводить со мной такие разговоры. Или, может быть, вами завладела фантазия: вы найдете этого ублюдка, и он, словно восточный джинн, расскажет вам все, что вы захотите узнать? – Бену показалось, что тон Зонненфельда вдруг сделался уклончивым. – Много лет я боролся с молодыми фанатиками, стремившимися к мести, ради того, чтобы кровью патентованного злодея заглушить владевшую их душами тревогу. Это пустые домогательства, которые приводят всех к одинаково дурным результатам. Вы убедили меня, что не принадлежите к их числу. Но Аргентина – совсем другая страна, а негодяй, конечно, мертв.

В кабинете появилась та самая молодая женщина, которая открыла Бену дверь, и что-то чуть слышно сказала.

– Важный телефонный звонок. Я должен ответить, – извиняющимся тоном произнес Зонненфельд и удалился в другую дверь.

Бен обвел взглядом огромные канцелярские шкафы синевато-серого, аспидного цвета, выстроившиеся вдоль всех стен. Зонненфельд, совершенно очевидно, начал уводить разговор в сторону, когда речь зашла о нынешнем местонахождении Штрассера. Неужели он решил скрыть его? И если так, то почему?

Судя по манерам Зонненфельда, телефонный разговор должен оказаться довольно продолжительным, решил Бен. Возможно, достаточно продолжительным для того, чтобы наскоро порыться в досье. Не раздумывая ни секунды, Бен подскочил к огромному, с пятью ящиками шкафу, на котором красовалась табличка «R-S». Ящики были заперты, но ключ лежал на шкафу – не самое безопасное место, отметил про себя Бен. Открыл самое нижнее отделение. Оказалось, что оно плотно забито пожелтевшими бумажными папками и хрупкими от ветхости бумагами. Штефанс. Штернгельд. Штрайтфельд.