Протоколы с претензией

– Детьми, – в свете багряного заката Б. выглядит стопроцентным ацтеком. – Половину детей пусть отдают для светского воспитания.

– Но они же рождаются в иудейской вере, – с жалостью говорит Баронесса.

– Поправимо. – Б. оптимистичен. – Мы тоже родились с марксистскими убеждениями.

– Сбегут, – говорит А.

– Куда? Кому они нужны, кроме нас? – спрашивает Б. – Разве что сердобольная Германия их примет.

– Оставь немцев в покое, – говорит Я. – Это поколение безвинно. И, кстати, не читает нам фальшивых проповедей.

– Ты ведь, кажется, никогда не был в Германии? – уточнил Б.

– И не буду, – буркнул Я., – это другое дело. Между прочим, стоит разобраться с еще одной немаловажной деталью. – Весь вид Я. демонстрирует, что в своей жесткости, которая вот-вот должна прорваться наружу, он намерен перещеголять самого Б. – В нацистской Европе один совестливый еврейский мальчик страдал от сознания того, что столько важных и занятых взрослых так стараются его найти и убить, а он до сих пор прячется и жив. Выжив, став известным и опытным взрослым, он летал самолетами и, глядя вниз через иллюминатор, думал о том, как велика планета, но тогда, когда он был маленьким, не было на ней клочка земли, готового принять и укрыть его. Но разве канадцы и австралийцы должны были спасти его? Разве не родители всех этих пошедших на растопку младенцев обязаны были просчитывать ходы и ситуации будущего? Разве не подлость делать вид, будто все дело в немцах? И в канадцах с австралийцами? Тот, кто момент извержения вулкана встретил в доме, построенном им у подножия горы, из которой сочится лава, в ожидании Мессии, который уведет его от огня и пепла, тот – только жертва, заслуживающая одного лишь сострадания?

Ему никто не ответил. Б. меняет тему, возвращая ее в законное русло повестки дня Кнессета Зеленого Дивана. Он жалуется на то, что в этом мире никто не проявляет политкорректности к страдающим от безверия атеистам и агностикам.

– Любопытно, что Бог, рассердившись на людей, может наказывать их самым жестоким образом, – говорит Я., – они же продолжают любить его и верить ему. Значит ли это, что верующие люди много добрее Бога?

– Мне кажется, для многих и многих религия – это способ оправдать свою врожденную доброту, – заметила Баронесса.

– Для которой без Бога они не находят оправдания, – подхватил ее мысль Я.

– А я думаю, – провозглашает Б., – что вера означает отказ человека от своей божественной сущности. Я думаю, – повторяет он, – там, на небесах, Бог восседает в компании атеистов. Ведь правда, что за удовольствие ему, создавшему людей по образу своему и подобию, якшаться с рабами и лицемерами? Ведь либо раб, либо по образу Его и подобию?

– Если уж вера и фанатизм всегда побеждают благодаря заключенной в них энергии, – говорит Я., – то что-то ведь есть и в осмеянной вере в человека и лелеемый им прогресс, в возможность достигнуть физического бессмертия. Разве это правильно, что умирает человек и остаются брошенные им медяки на столе?

И снова выпрямляется Я., как будто АФРО– и ЧУРКО-СИОНИЗМы уже давно стали воплощенной действительностью и настало время двигаться дальше, гораздо дальше! Члены Кнессета признают за Я. право высказать что-нибудь в высшей степени патетическое, к чему, тем не менее, они готовы отнестись всерьез.

– Никто не доказал, – говорит Я., – что вечная жизнь и вечная молодость недостижимы.

С ним Баронесса, отмечает Б., что мне делать с вечной жизнью?

– Может быть, Человек с его упорством, – продолжил Я. ровным тоном, – способен прийти к бессмертию. И пусть тогда наши отдаленные потомки, осуществившие главную цель человечества, поставят нам памятник в Уганде с короткой надписью

СМЕРТНЫМ БОГАМ ОТ БЕССМЕРТНЫХ ПОТОМКОВ

Кнессет растерянно молчит. Он не уверен, что такие заявления он должен принимать всерьез, как не уверен в том, разыгрывает их сейчас Я. или и вправду высказывает какие-то затаенные мечты, которые ведь и более практичных и сухих людей посещают. И что делают эти сухие и рациональные люди с подобными мыслями? Улыбаются им в темной спальне перед сном?

Я. сжал губы, и лицо его стало непривычно жестким. Баронесса посмотрела на него с беспокойством. А. снова побледнел. В. смотрел, как гаснет и зажигается зеленое двоеточие на электронных часах, отсчитывая секунды его жизни. Выражение лица Котеночка было совершенно замкнутым. Б. думал о Пианистке, где она сейчас?

ПРОСТО СЕМЕЙНЫЙ ВЕЧЕР

Они собираются поужинать вне дома, и Я., устроившись на кровати, наблюдает за сборами жены, мини-спектаклем, который он видел не раз, но который, надеется он, и сегодня будет в чем-то нов, как это случается, когда уверенные в себе актеры развлекают себя и зрителей импровизациями в каждом следующем представлении той же пьесы.

Сборы сегодня будут неторопливы и от будничной утренней процедуры, быстрой и точной, будут отличаться большей тщательностью. Не будут пропущены подтягивание губ, состроенные зеркалу грозные рожицы. “А рожицы зачем? – спрашивает себя Я. – Глаза, губы получены ею однажды и на всю жизнь, и она давно знает, что они умеют делать. Скорее, это проверка, ведь и актеры, должно быть, порой испытывают сомнения в своем мастерстве”. А еще будет чуть вытянута шея и повернута голова, чтобы примерить одну серьгу и обе отложить в сторону. Ведь еще в молодости он уговорил ее не прокалывать уши – вдруг она зацепится за что-нибудь? Порой, чуть сужая глаза и скашивая их, она проверяет, наблюдают ли за ней. Нужно обладать определенной смелостью, чтобы терпимо относиться к такому наблюдению. Она хмурится, не зная, что делать с прической, его совет перейти на короткую стрижку пока не принят. Без дела остаются флаконы духов, Баронесса ценит неподправленную чистоту. Она осторожно, с опасением косится на него, это момент, когда ее усилия могут быть внезапно разрушены. Когда же будет надето платье и произведен окончательный осмотр, она окажется в броне своей собранности.

Но пора и ему собираться, напоминает Баронесса, и Я. вскакивает, направляясь в ванную комнату, которую он спроектировал просторной, скупо разбросав по углам и стенам необходимые предметы так, чтобы каждый из них мог смело провозглашать свое право на занимаемое им место.

По опыту он знает, что, принимаясь за бритье, не следует думать ни о чем постороннем. Если же появилось необычное ощущение холодка и пощипывание, значит, снова зубная паста пошла в ход не по назначению вместо крема для бритья. Задумчивой коровой обзывает себя Я. вслух, но оборачиваясь к улыбающейся Баронессе, просит ее не запоминать формулировку. “Этой ошибки легко не заметить, – думает Я., – новые безопасные бритвы очень остры. В телерекламе показано, что у них целых три лезвия: первое поднимает щетину, второе ее срезает, третье производит зачистку, как коммандос в гнезде террористов. Красив рекламный поворот мужской головы на мощной шее. Но внимание приковано к пене и бритве. Пожалуй, не возникает отвращения к глянцевому красавцу с бицепсами. Разумно. Бицепсы в рекламе адресованы женщинам, покупающим новый бритвенный станок в подарок мужчине. Ведь для того, чтобы бриться, не нужны бицепсы. Бицепсы нужны для того, чтобы рекламировать бритвенные станки и соблазнять женщин”.

Ну вот – опять его понесло в рассуждения во время бритья! Я. установил, что погружение в подводный грот размышлений чаще всего происходит с ним, когда бритвенный станок проделывает широкую дорогу в мыльной пене. Это похоже на снятое с высоты движение что-то тяжелое тянущего за собой трактора, проезжающего по белому полю после первого скупого снежка, когда температура колеблется возле нуля, и широкая темная полоса остается там, где прошла подрагивающая не от зябкой погоды, а от лихорадки собственного мотора машина. Если съемка велась с вертолета, думает Я., почему же не слышен его раздражающий стрекот, а только приятный далекий гул трактора? Ага, звук, видимо, вообще записывали не во время съемки, а наложили на изображение позже, направив микрофон на рокот трактора с расстояния в сотню метров, для чего трактор вывели из ангара и завели мотор на опушке деревни. Черт! Научится он когда-нибудь бриться, не думая? Но сегодня все обошлось, тюбики не перепутаны. Последний взгляд в зеркало – не осталось ли плохо пробритых островков.

– Смотри, у меня глаза сереют, – кричит он Баронессе в спальню, – я думал, цвет глаз передается только по наследству.

Убедившись, что его слышат, он добавляет уже тише: “Глубоко ты, однако, вошла в мою жизнь. А начинала так неуверенно и неловко – на снегу, в австрийских сапожках на скользкой подошве. Духи “Красная Москва”. Горькая календула на лице”.

Пора одеваться. Нужно быть кретином, чтобы при женщине надевать рубашку раньше брюк. Но лучше не делать этого даже тогда, когда в комнате никого больше нет, по той же причине, по которой инструктор вождения требует включать предупредительный сигнал на повороте, даже если вокруг нет ни одной машины и ни одного пешехода. Момент, за которым обычно наблюдают женщины, – завязывание галстука, этого рудимента бархатных камзолов, надутых фонарями полосатых бриджей и шелковых чулок, натянутых на ноги, заключенные в туфли с бантами. Случайно ли галстук выжил как копчик, оставшийся от хвоста? Но в Еврейском Государстве не выжил и он, став атрибутом официанта или портье в гостинице. “А зря – это единственное сохранившееся украшение мужского костюма служит связкой мира функционального с миром эстетическим. Эстетическое же превосходство иногда может стоить военного. Ведь битвы выигрываются лишь тогда, когда противник подавлен морально”, – говорит себе Я., в принципе знающий, что назойливое рутинерство ему к лицу не больше, чем любой женщине – накинутая на плечи облезлая лисица.