Протяжение точки

Для поэта Александра важно было следующее: новый год начался со звука.

Со звона колокольчика, что пронесся по ганнибаловой аллее, приблизился ко двору и весь его заполнил мелодией неслыханной, небесной полноты.

Или так: колокольчик Пущина вынул у Александра из ушей снежные пробки. И «мертвое» пространство ожило, задвигалось и зазвучало. Двор, что был накануне теснее колодца, стал шире Красной площади.

И со слезами, и речами, и в три ручья шампанским пролилось наконец новое в новом году время. Просквозило из точки звона, задребезжало, прерываясь, на фоне тьмы и мерзлоты. Звезды высыпали над головой — теперь их было множество, и было ясно, что эти звезды — звуки, рассыпавшиеся по небу во все стороны от первой, Рождественской звезды-колокольчика.

Праздник, что и говорить.

Тут происходит эпизод, разбор которого был обещан, а именно — рассуждение на тему: хорошо ли знал Пушкин церковный календарь, случайны или нет были многочисленные совпадения этого года между праздничным календарем и творческим расписанием Пушкина.

Эпизод простой: во время общего чтения вслух комедии Грибоедова «Горе от ума», которую привез Пущин (она много преуспела в столицах, пошла по России в списках, стала первой литературной новостью и вот добралась до Михайловского), за окном опять раздался колокольчик. Пушкин выглянул в окно и очевидно смутился. В одну минуту, спешно, он пролистал-прочитал что-то в книге «Четьих Миней», тут же, в углу лежавшей (календарь был закапан воском и явно был принесен откуда-то извне). В следующую минуту вошел монах, невысокого роста, рыжеватый, который представился Пущину настоятелем соседнего монастыря, отцом Ионой. Александр с ним удалился на недолгие переговоры, затем они вернулись, выпили втроем чаю с ромом, до которого отец Иона оказался большой охотник, затем распрощались, настоятель уехал, и чтение комедии было продолжено.

Нетрудно понять, что визит настоятеля был частью того официального надзора, который был установлен над ссыльным поэтом. Собственно, этими визитами надзор и ограничивался. Но о чем был разговор и, главное, зачем Пушкин листал церковный календарь, прежде чем говорить с монахом, точно он не выучил урока и теперь смотрел подсказку? Простое объяснение: он в самом деле должен был отвечать урок — что такое сегодняшний день в календаре, какой нынче праздник и в чем его суть. Или суть ему излагал дополнительно отец-настоятель? Не важно, главное, что Александр знал календарь, следил за ним и толковал его — сначала подневольно, затем все с большим интересом, о чем свидетельствуют его дальнейшая сердечная дружба с отцом Ионой, их постоянные беседы и рассуждения на духовные темы.

Так что это не совпадения, не предположения, но факт: Пушкин в Михайловской ссылке был вовлечен в чтение и последовательное изучение календаря. Такова была его епитимья (так о занятиях Александра с отцом Ионой позже напишет Жуковский).

После этого открытия все встало на свои места. Не просто «случайно» совпадали два графика бытия, календарный и пушкинский, — нет, слежение за ними, сличение их было постоянно поэтом сознаваемо. Изучение праздников было вменено Александру в ученическую обязанность. Он по дням исследовал православный календарь и сдавал по нему регулярные уроки настоятелю. Можно представить, что вначале эти уроки Александра бесили. Но за неимением другого досуга и образованного собеседника он неизбежно вовлекся в размышления на эту тему, а затем и увлекся ими.

Еще раз: в контексте данного исследования было бы достаточно и совпадения — «пространственного», основанного на скрытом родстве праздничных и поэтических ощущений Пушкина. «Помещения» праздников, с каждым днем в новом году все ярче освещаемые, были достаточно схожи с «помещениями» его стихов, точнее — с постепенно заливаемой светом большой «залой» «Годунова». Эхо, летающее по русскому календарю, вторило звуку «Годунова». Пушкин слышал то и другое. Эти звучащие «пространства» были достаточно схожи, чтобы угадать их родство.

И вот оказалось, что Александру не нужно было этого угадывать: он просто знал об этом. Он собирал «Годунова» осознанно и синхронно с ходом календаря.

III

Таковы оказались новогодние подарки, хоть и не сразу, только после Крещения до Пушкина дошедшие. Подарки были: календарь, открываемый как дверца в помещение большее и неведомое, и при этом чрезвычайно интересное, звук (колокольчика) и — новые книги.

Пущин привез ему уже указанного Грибоедова и «Историю» Карамзина: тома, только что вышедшие, — о царствовании Иоанна Грозного.

Михайловская пустыня принялась полниться новым содержанием.

* * *

Чтение залило Пушкина с головой, так же как прежде заливала, топила тишина. То ли оттого, что Александр так сомлел в одиночестве без нового слова, то ли изменилось письмо Карамзина, который дошел наконец в своей летописи до эпохи, соразмерной его писательскому таланту, но его «История» показалась Александру настолько жива, так остро и синхронно ощутима, что как будто сам он перенесся в то время.

На самом деле тут все было важно, все способствовало эффекту перенесения читателя через время. Тут и долгое пребывание в «спячке», и резонанс от совпадения автора, Карамзина, с темой самой драматической, грозненской. Карамзинское «осовременивание» истории стало литературно убедительно; рассыпанные по средним векам Эрасты из «Бедной Лизы», превращавшие первые тома его летописи в отдаленное подобие сентиментального романа (отчего эти тома казались несколько картонны), эти подвластные Карамзину типы оказались на фоне эпохи Грозного драматически уместны. Да, история царя Иоанна сделалась под его пером подобием романа, но зато от этого она возымела прямое действие на Пушкина-читателя.

Время (в его воображении) двинулось. Это было его, Пушкина, время — растущее, ясно освещенное, открытое его внутреннему взору.

Кстати, Пушкин считал, что через память его рода ему было дано особое сочувствие к русской истории. Пушкины участвовали в описываемых Карамзиным событиях XVI века. Читая, Александр вспоминал своих предков, они в его воображении успешно оживали — и текст был уже не текст, но окно в иное время. И это также сказалось в том реанимирующем эффекте, который оказало на Пушкина чтение девятого тома карамзинской «Истории».

Тут кроется еще один сюжет, определенно нас интересующий. В помещении «Истории» для Пушкина открылась возможность нового путешествия. Того долгожданного, пусть виртуального странствия, которое в реальном пространстве и времени было для него закрыто. Пушкину открылся XVIвек как поле для новой экспедиции, для наблюдения-исследования — как пространство исторического текста.

* * *

Без движения, без перемены пейзажа Александр словно засыпал. Теперь на место реального михайловского вида, покрытого снегом, как саваном, ему открылся внутренний пейзаж русской истории. Михайловский заоконный пейзаж был неподвижен — этот, внутристраничный, двигался. Этот невидимый пейзаж — наговоренный, проявленный в слове — показался ему много ярче и живее реального.

Так его 1824 год, главным событием которого был реальный переезд Пушкина с юга в псковскую зиму, закончился и через перекресток Крещения (тавтология не случайна) продолжился виртуальным переездом в «Историю» Карамзина.

Тут все о пространстве — новом, «живом» и поместительном. Чтение Карамзина прибавляет бытию Александра новое измерение бытия. Чудесное, сверхъестественное — не двигаясь с места, он обнаруживает себя в пути.

Все о чертеже: от «точки», от звезды Рождества (пропущенного), через мельтешение Святок (подсмотрены вполглаза), через перекресток Крещения (этот в полной мере был отмечен — как первый праздник года) протянулся «луч» нового пушкинского чтения.