Провинциал и Провинциалка

– Ой, а скоро в Москве еще один наш будет. Мой братишка! Сережка!

– Поваренок? – спросил я.

– Да.

– Он был какой-то вялый, на ходу спящий.

– Да, да, дите войны. Каша все время изо рта валилась, – подтвердила Валя.

– Он и сейчас такой?

Я помнил этого мальчика, безжизненного, с потухшими глазами.

– Нет, – сказала Валя и почему-то засмеялась. – Приедет, посмотришь. А приедет он, между прочим, завершать свое поварское образование.

– Вот уж всласть поедим! – улыбнулся Тиховаров.

– Вы лучше поешьте сейчас. Вторая кастрюля готова! – торжественно объявила Валя.

Мы сидели у них допоздна, пробовали петь наши песни, и для этого пришлось обучать песням чужаков. То есть мою жену и Гребенникова. В конце концов и это удалось. И мы разъехались очень довольные вечером.

Мы уже подъезжали к своему дому (я и жена), мы сидели двое в безлюдном автобусе, и я спросил:

– Ну, как тебе Тиховаров?

– Понравился.

– А хозяева как?

– Он – очень понравился.

Я смотрел в замерзшие окна автобуса. И спросил:

– А Валя?

– Нет.

Я ожидал похвалы или, например, кисленьких комплементов (женщина о женщине), а такого открытого «нет» не ожидал.

– Но почему?

Жена безразлично пожала плечами:

– Не знаю…

И едва ли прошла неделя после того вечера, Гребенников вдруг заявился к нам. Я как раз только что пришел с работы, намерзся – зима стояла лютая.

– Привет, – сказал я ему, – садись к столу.

– Спасибо. Ох и морозец! – Гребенников стряхивал снег.

Мы поели. Жена куда-то вышла. И только тогда он сказал мне:

– Знаешь… Валя куда-то исчезла.

– Как исчезла?

– Она оставила записку, что ушла с подругой в лыжный поход. На два дня.

– Это теперь называется «исчезнуть»?

– Да погоди. Ты что, Валю не знаешь? Никогда и ни в какой лыжный поход она не пойдет. Это не для нее. Хоть бы уж сочинила поумнее. – Гребенников старался выглядеть рассудительным и спокойным.

– Действительно странно.

– Что странно?

– Да все… все это… Как-то странно.

Я, разумеется, уже кое о чем подумал. Но от неловкости молол какую-то чушь. Гребенников понял это и невесело улыбнулся.

– Все проще. Она обманула меня – вот и все.

– Подруга эта?

– При чем здесь подруга? – сказал он.

– Ну а кто обманул? Валя, что ли?

– Ну да, Валя. И не прикидывайся идиотом…

– Я не прикидываюсь…

– Ну ладно, ладно.

Он помолчал. А затем стал спрашивать, – видно, и сам не был уверен вполне, – стал спрашивать, нет ли у Вали какой-нибудь фанатичной подруги-спортсменки, которая могла бы уговорить ее, Валю, пойти в поход. Но я действительно не мог ему дать и мало-мальского совета. Я ничего не знал.

– Не знаю, – сказал я. – Не знаю. Понятия не имею.

Гребенников ушел. На следующий день с утра, бог знает каким чутьем учуявший правду, он отправился в институт. И спросил там, есть ли дача у Седовласого. То есть нет, Гребенников спросил более аккуратно:

– Вы не скажете, где находится дача профессора такого-то?

И ему объяснили, и не стали даже спрашивать, студент ли он, и с какого курса, и какой зачет он собрался сдавать профессору, – мало ли!.. Гребенников тут же поехал. И скоро отыскал эту заснеженную дачу. Прошел туда по скрипучей снеговой тропке – дверь открыта. Собственно, сначала ничего особенного не было. Он едва только кинулся на Седовласого, хватанул его за грудь, а тот уже упал и застонал: «Сердце… Сердце!..» Возможно, сердце было лишь отговоркой. Но тем не менее пожилой, седой человек упал и не вставал. И Гребенников не знал, что теперь делать.

Он только кричал в ярости, стыдил и Валю, и Седовласого. Он укорял, взывал к совести и крушил стулом мебель. На шум прибежали соседи – они и Седовласый имели по «полудаче», то есть дом состоял из двух половинок, – и вот они прибежали из своей половины. Это были три братца, уже хорошо выпившие, возраст примерно от двадцати пяти до тридцати лет. Здоровенные и веселые. Не разбираясь, в чем дело, они примчались и избили Гребенникова в счет соседской чести.

Лицо Гребенникова было залито кровью, и Валя прижимала к его губам снег. Валя вела себя чисто по-женски. Когда Гребенников в ярости крушил дачное благоустройство, Валя кричала:

– Перестань! Ты видишь, ему плохо, ему с сердцем плохо! Болван!.. – а сама, суматошно отыскав пузырек, отсчитывала капли в ложку.

Но когда ворвались те трое, она взяла сторону мужа.

Она наскакивала на трех верзил. Она прыгала, царапалась и кричала:

– Что ж вы трое на одного! Подлецы!.. Трусы!

Драка постепенно переместилась во двор – там был глубокий снег. А еще через пять минут Гребенников уже лежал в снегу с разбитым лицом. Валя помогала ему встать.

– Павличек, – говорила она, – давай поднимайся, Павличек…

И прикладывала к его губам снег.

А те трое ушли к Седовласому, у которого, как это часто бывает, после мнимого приступа действительно случился сильнейший сердечный приступ – три или четыре месяца он приходил в себя после этого.

– Давай… Давай, Павличек. – Валя помогала Гребенникову идти.

Они выбрались из снега, вышли со двора – ехали домой электричкой. Валя плакала и каялась, не обращая внимания на то, что вокруг было полно людей. Гребенников ее простил. Они помирились. Валя сменила руководителя по аспирантуре, то есть ушла от своего Седовласого к другому профессору, тихому и безобидному старичку.

Но мир был недолгим. Очень скоро случился новый скандал. Слухи связывали Валю с талантливым и молодым Юрием Стрепетовым. Говорили, что однажды у всех на виду, чуть ли не после какого-то совещания, Гребенников влепил Вале две увесистые пощечины. И будто бы Валя даже не вскрикнула.

Затем Валя ушла от Гребенникова и вышла замуж за этого самого Стрепетова.

Гребенников, оставшись один, впал в романтический образ: он страдал. Побуянить или с кем подраться стало для него делом привычным. В исследовательский институт, в котором он работал, он заявился с горделивым лицом, перекинув яркий шарфик через плечо, – таким он прохаживался в коридоре, таким же сидел на своем рабочем месте. И (необходимое дополнение к шарфику) обо всех женщинах отзывался ужасно плохо.

А затем Валя к нему вернулась. К Гребенникову. И он сбросил свой шарфик. И, как все говорили, «стал очень добрым и человечным».

Об этом я узнал от нее самой. Однажды Валя пришла в гости. Было утро, Валя была, как всегда, радостная и рассказывала о себе.

Рассказывала она спокойно, с улыбкой и как-то щебечуще. Как о путешествии. «Сначала было то-то» (и шел маленький или немаленький вставной рассказ). «А после было то-то» (и еще, уже новый рассказ). И так далее.

– Тебе надо как-то угомониться, – сказал я, впадая на правах земляка в некое морализирование.