Провинициалы. Книга 1. Одиночное плавание
Шрифт:
– Не, не Пантюхина, – покачал головой Степан, провожая взглядом большую, сохранившую белизну льдину и с тоской вспоминая, что нечем отметить праздник… – У него больше… Пять женок сажает…
Петруха-рыбак возражать не стал.
Иван Жовнер достал пачку папирос, протянул однорукому Касикову. Тот ловко, двумя пальцами, выдернул папиросу, поднес к огоньку трофейной зажигалки.
Задымили, не спуская глаз с реки, словно боясь пропустить что-нибудь важное.
– В сорок втором по таким вот льдинам от карателей убегали. – Касиков затянулся. – Только командиров пацан и не искупался… Легкий был и быстрый… Первым перебежал… А на берегу
Так и схоронили в воронке, все, что собрали…
Он бросил окурок, придавил носком сапога.
– Надо людям сказать про лодку-то, – напомнил дед Сурик. – Робят отправить, хай пробегуть вверх…
– Санек! – крикнул Иван, отыскивая глазами среди пацанов сына. – Иди сюда…
Подбежал Сашка, выжидательно замер.
– Сбегайте с дружками до Пантюхи, скажите: лодку поймали, не его ли?.. И по пути спрашивайте…
– Ага…
Сашка махнул Вовке, за ними увязались еще несколько пацанов, и они шумной ватагой пошли по улице…
Громко хлопнула калитка. Появился Бронька, уже в других штанах, телогрейке, чистый, довольный вниманием. Потеснил сидящих на его скамейке мужиков.
– Отмылся? – поинтересовался Степан.
Тот кивнул, расплылся в улыбке.
– Однако, заболеешь ты, Бронь, – сказал Степан.
Тот испуганно вскинул глаза.
– При такой катавасии обязательно надо внутрь принять, – продолжил зять деда Сурика. – Мы в артиллерии никаких лекарств не признавали, сто сталинских примешь – и хвороба отлетает…
Бронька молча моргал, не понимая, куда тот клонит.
– Н-да, – вздохнул Степан и уже прямым текстом пояснил: – Тащи маткин самогон, полечимся и заодно событию отметим…
– А-а… – опять разулыбался Бронька. – Сейчас спрошу…
На этот раз Сопчиха не кричала, а лишь что-то нашептывала, никто не смог разобрать, о чем шла речь во дворе, но скоро у калитки появился не Бронька, а она сама, как всегда в черном длинном платье и черном платке, надвинутом на самый лоб, с двухлитровой бутылью в руках. Оглядела сначала мужиков, сидящих на ее скамейке, потом скамейку перед домом деда Сурика, задержала тяжелый взгляд больших глаз на Степане, отчего тот передернул плечами и потянулся за новой папиросой.
– Событью, говоришь, отметить…
Голос у Сопчихи всегда был зычным, даже когда в доме командовал мужик. Дед Сурик, помнивший ее еще девкой, рассказывал, что многие парни из-за этого голоса и не женихались с ней. Вот и досталась ядреная молодуха приехавшему чужаку, у которого ни роду ни племени не было, даже фамилию жинкину взял, а потом оказалось, что родичи-то есть, но в проклятой Германии…
Степан собрался было ответить, какое событие он имел в виду, но она поставила бутыль на край скамейки, откуда только что поднялся Бронька, сказала:
– Отметь событью, помяни мужика моего, сёдни как раз душа его и отлетела…
– Да я вообще-то… – начал было Степан, но она, поманив за собой сына, уже скрылась во дворе, и он не успел ничего объяснить.
Пока, раздумывая, чесал затылок, вышел Бронька, поставил рядом с бутылью стакан, положил полбулки черного хлеба, шматок сала, нож, сделанный из немецкого штыка.
– Вот, матка дала…
Улыбнулся, оглядывая мужиков, и те понимающе покивали: что взять с придурка…
Степан сплюнул папиросу, потер руки.
– Помянуть человека тоже не грех…
Ловко нарезал сало, хлеб, плеснул в стакан.
– Испытаю…
Выпил, сморщился, бросил в рот корочку хлеба, пожевал вдумчиво.
– А
что, мужики, первачок…Уже весело налил полстакана, поднес деду Сурику. Тот помедлил, словно чего-то вспоминая, потом перекрестился.
– Царство небесное рабу твоему, – еще раз перекрестился. – Хоть и вредный был, но такого ж людского стада… – медленно, словно процеживая, выпил, крякнул, пожаловался: – На сальце зубов не хватат…
– Что ж ты, дед, людей стадом обзываешь? – спросил Иван. – Вроде не скотина мы…
– Не, Вань, не скотина, скотина добрее, своих не забивает… А стадо, потому что без пастыря не могём… Николашка был, царь значит, потом Ленин, потом Сталин, значит… нынче этот кукурузник, башковитый…
Степан поднес стакан Ивану. Тот помотал головой.
– Не за что пить…
– Ты ж слыхал, помяни усопшего…
– Врагов не поминаю.
Бронька перестал улыбаться, насупился.
– Что было, то прошло, быльем поросло, чего вспоминать. – Степан приблизился к Ивану, прошептал: – За ледоход выпей…
– Не буду, – отодвинул тот его руку со стаканом.
– Не хочешь, нам больше достанется.
Степан протянул стакан Касикову, но и тот мотнул головой и произнес:
– Пацаны возвращаются…
Сашка еще издали выпалил:
– Не Пантюхина это, он сказал, что она сверху шла, наверное, деревенских…
– Точно, скорей всего из Селезней, – согласился Петруха-рыбак, принимая от Степана стакан. – Там такие я видел…
Начал пить, но так и не допил, зашелся в кашле, судорожно глотая воздух, и Степан вовремя успел перехватить стакан. С жалостью посмотрел на тщедушного чахоточника, пошел дальше обносить мужиков нежданным самогоном, прикидывая, чтобы еще на раз, а может, и более хватило, чтобы можно было потом вспомнить, какой славный был ледоход в одна тысяча девятьсот шестьдесят втором году…
– А ить идет, – радостно сказал он, взглянув в сторону реки. – К завтрему весь сойдет…
– Не упрется на косе – сойдет, – подтвердил дед Сурик.
– В сплавной уже катера красят, – вставил молчаливый Михаил Привалов, мужик степенный и работящий. Огород Привалова упирался в дедов, и там, возле межи, Михаил начал ставить баньку, чем дед был недоволен. Сам он эту зиму работал в кузне при сплавной конторе, а до этого и плотничал, и лес валил, и дома ставил вместе с Генкой Коротким.
У Привалова было три девки, выродившиеся одна за другой, боевая жинка, работавшая продавщицей в сельпо и откликавшаяся на одно, без отчества, имя, так ее все и звали, и малые и старые: Нинка, хотя девки уже вытянулись с самого Привалова и вовсю невестились, гляди, не сегодня-завтра в подоле принесут. Старшую, русоволосую Вальку, по вечерам под раскидистым кустом сирени тискал Петька Дадон. Но ни Валька, ни остальные, хоть целоваться и давали, большего не позволяли, и у Петьки все руки были в синяках да ссадинах, оттого что Валька и отбивалась не жалеючи, и щипалась не играючи.
Петька всем хвастался, что это она в страсти горячая, как сама Нинка, о которой нет-нет да и поговаривали, что та баба в постели – огонь и мужикам уступчивая… Правда, последнее время, как Привалов перестал калымить по деревням и дома стал жить, сплетен поубавилось, но зато в компаниях подпившая Нинка любила всех мужиков перецеловать, отчего не раз ходила битой обиженными и ревнивыми бабами.
– А я выпью… Хоть и полицай он был, а особого зла не наделал…
И Нинку мою с девками не сгубил…