Провинициалы. Книга 1. Одиночное плавание
Шрифт:
Опрокинул стакан, вытер усы шершавой заскорузлой ладонью с мозолями, глянул на Ивана. Жовнер промолчал. Знал он, что не лютовал Сопко, пока полицайствовал, ту же Нинку не выдал, не донес, что Привалов коммунистом был, на всю улицу единственным (правда, поговаривали, что в том заслуга была самой Нинки, приласкавшей полицая, пока муж на фронте, но кто, кроме нее, теперь это знать мог, а наговорить всякий горазд). Он вспоминал Евсеева, других ребят, не доживших до этих дней, и холодно становилось в груди.
– Ладно, пойдем, старшина, – сказал Касиков, – скоро уж День Победы придет, всех поминать станем…
– Бывайте, мужики. – Иван махнул рукой, пошел по улице, приноравливаясь к размашистому шагу
– Давай зайдем ко мне, чекушка есть, – предложил Иван, когда подошли к его дому.
Дом Жовнеров был самым свежим на улице, желтевшим еще пахучей, слезящейся янтарной смолой, дранкой, двумя окнами глядящим на разбухший почти до самых берегов ручей, тремя – в огород, на котором пять лет назад, начав строить дом, Иван посадил три прутика антоновки и куст крыжовника. Яблони в этом году, похоже, должны были наконец-то начать плодоносить по-настоящему (только сегодня Иван разглядывал и щупал набухшие почки), а крыжовник уже раздался и радовал нечастыми, но зато крупными, с солнечной рыжинкой, ягодинами.
Еще две стены выходили во двор, и в каждой было по окну, но из них любоваться было нечем, разве что гуляющими курами и сараем, где истошно требовал еды кабанчик.
Сначала дом был пятистенком, и Сашкина кровать стояла напротив родительской. Потом Полина стала стесняться ночных мужниных ласк, прислушиваться, все ей казалось, что сын слышит, чем они занимаются, и Иван выгородил между кухней и залом маленькую, чуть шире кровати, комнатку. Теперь сын спал за перегородкой, и они могли даже побаловаться, стараясь не особо скрипеть сеткой, или поругаться…
Полина только что вытащила из остывшей печки горшок с утренними щами, вычистила золу и приготовила дров на завтра, гостя встретила сдержанно, но сала и соленых огурцов из подпола принесла и щей чуть теплых разлила, а потом и сама присела, не отказалась от стопки. А там и настроение появилось, и Касиков не таким чужим показался.
Был тот дальним соседом, маленькой она его и не помнила, узнала лишь, когда дом помогал строить, да только ей это неинтересно было: куда важнее стены поднимающиеся (сколько же им у родителей жить…). Вот и радовалась каждому венцу да мужу ладному и сыну подрастающему, ничего вокруг не замечая…
– Полина-то у тебя – красавица… – Гость взглядом ее открытым окинул. – А девчонка никакая была… Как в сказке про гадкого утенка…
– А я вас не помню, – сказала Полина, не отказываясь и от второй стопочки. – Да и не такая уж я и поганенькая была… Путаете с кем-то…
– Не путаю… Я тут со своими кралями часто расхаживал, было дело… А вы, мелкота, любопытствовали, подглядывали… Худющая была… – прищурился Касиков. – А меня ты не могла не запомнить. Я ведь перед финской приезжал, весь город смотреть сбежался… Молодой командир, гимнастерка отглаженная, галифе… Думал, генералом буду… Кто ж знал, что мне в первом же бою руку так…
– У каждого своя судьба… – вставил Иван. – Вот ты про сына командира партизанского говорил… А он почему не прожил свое?..
– Ты прав, Ваня, у каждого свой путь… Сначала обидно было, а потом привык, приноровился, вот только когда партизанил, переживал, что фашистов бить в две руки не могу… Но зато взрывать научился…
– Только теперь это никому не нужно.
– Многое из того, чему мы на войне научились, не пригодилось.
Да и мы по большому счету не очень нужны…
– На фронте нам политруки говорили: победим – всё будет, что пожелаем, каждому фронтовику – по дому, как в раю жить станем за товарищей-друзей наших, что не дожили… Пришли домой, сколько лет уже не разгибаемся?.. А живем все хуже… Теперь и за хлебом очереди… Этот еще кукурузник объявился… Мы за Сталина на смерть шли, а нам теперь говорят – культ какой-то… Я не понимаю… Но знаю, жил бы Сталин –
сдержал слово, всем фронтовикам дал бы, что обещал…– Ну, тут ты обольщаешься… – Касиков запнулся, взглянул на Ивана, поднял стопку. – Давай за тех, кого уже не будет с нами.
Выпили, не чокаясь, и притихшая Полина встала из-за стола, захлопотала, не мешая мужикам вести мужской разговор.
Пришел Сашка, прошмыгнул в свою комнату.
За окном уже стемнело. Затихли улицы, и порой даже сюда доносился звук ломающегося льда. Касиков собрался домой, и Иван вышел с ним покурить.
На берегу о чем-то громко заспорили мужики, он подумал, что скорее всего этот спор закончится дракой, но остался стоять у своей калитки: драчунов разнимать ему сегодня не хотелось. Подумал вдруг, ни с того ни с сего, что Касиков совсем не прост и все время что-то недоговаривает, держит при себе… И с чего за Броньку Сопко, бывшего полицая, вступился, мол, пацан был, когда батька его помощником своим сделал, и отсидел, можно сказать, больше за компанию, чем по вине… Ладно, пусть так, он в те годы здесь не жил, на фронте воевал, да и лет много прошло, но вот никак не может привыкнуть, что на одной улице живут и те, кто по одну сторону стоял, и кто по другую…
На берегу точно задрались, закричали, заухали, он уже настроился идти, но шум начал стихать, похоже, Привалов драчунов растащил, он этого тоже не любил.
Иван вспомнил о том, что завтра воскресенье, на работу идти не надо, и они понежатся с Полиной в кровати (пусть поросенок повизжит, не сдохнет), а потом пройдутся по городу, людей поглядят, в кино сходят, купят бутылочку вина и вечерком посемейному посидят за столом… И не о прошлом, а будут говорить о красивом будущем, благодаря желанию увидеть которое он только и выжил…
…Как и говорил дед Сурик, лед ушел за одну ночь, утром еще подтянулись отставшие льдины, а еще через несколько дней стала опадать и вода (видно, миновал лед и Ригу, выплеснулся в море), обнажая глинистые берега. По ним сразу же засновали пацаны, собирая вымытые рекой патроны, гильзы от снарядов, в надежде наткнуться на настоящий пистолет или нож, но чаще находя неразорвавшиеся мины или пробитые каски.
Из взрослых только Петруха-рыбак не выдержал, на второй день заторопился с хваткой, надеясь в мутной воде на богатый улов, но попадались редкие подуст и голавль: рыба еще не пошла к берегу.
Пролетела уже совсем по-весеннему теплая неделя, наполнились березовым соком банки, девки получили первые подснежники, и в очередной выходной берега ожили: хозяева лодок принялись приводить их в порядок. Сбивались в таборы, ставили на огонь котел с варом, смолили, конопатили борта, заделывали щели. Редкие владельцы моторов выкладывали механизмы на подсохшую траву и в окружении малышни неторопливо, основательно прочищали, протирали, продували, прикидывая, что еще день-два, в крайнем случае, неделька – и вполне можно будет прокатиться на моторке к истоку Двины, где под низкими кустами в заводях не только подлещика или подуста, но и сома можно взять.
Безмоторные о рыбе особо не мечтали, на веслах в верховье (где рыба уже к бережку подошла) не уплывешь, но тоже оценивающе поглядывали на реку, сожалея, что еще не могут выйти на промысел смытых с береговых делянок и теперь бесхозных бревен, которые в хозяйстве всегда сгодятся. Братья Слепневы за три предыдущих весны умудрились на полдома натаскать, да еще топляка на всю зиму для печки. Слепни – братья ершистые, маленькие, но широкие, друг за друга горой и от всех на отшибе. Вот и на берегу свой костерок соорудили, свой чугунок с варом поставили. И багры наготове, под рукой, длинные, таких больше ни у кого нет, и возле их лодок уже два топляка лежат, забрели чуть не по пояс, но достали – вверху прокараулили, выходит…