Проводник электричества

«Менгрелия» горела у причала, весь рейд был застлан жирным дымом, оранжевые чудища вздували, распрямляли мышцы пламени; две трети раненых на берегу добило или поранило еще — как будто ни одна из бомб не прилетела в этот день впустую, как будто зрячие осколки с издевкой искали жертв среди уже полуживых, и доставали даже тех, кто был в окопчике, за бруствером.

Варлам, отмывши руки, морду, полив ладони спиртом, йодом, работал весь остаток дня и ночь, сперва на берегу, потом на судне, лигировал, сшивал, мобилизовывал, опорожнял и выскребал, отслаивал и проникал в глубь тела пинцетом или тупо пальцем, командовал дать физраствора, обкалывать новокаином, камфарой, начать повторное переливание… нащупывал, захватывал, вытаскивал куски железа и костей, и пули и осколки под его ногами множились, как металлическая стружка под станком.

5

Вокруг Нежд-й все время гомозятся корабел-е муж-ны, на берегу к ним добавл-ся штабные, врачи, инженеры, гражд-е, кажд. твари по паре; особенно настойчив чистенький и утомит-й Терл-й, а также толст., бодр. Артам-в, но эти — ничто в сравни с нашим победит-м героем и первым на «Мен-и» после бога: во всем своем воен., капит-м блеске, Борзыкин стал при ней каким-то олицетв-м рыцарства и постоян-ва.

Черт знает что: я чувст-ю себя двувозраст-м каким-то: в проф. отнош-и — уже и много старше своих лет, а вот в «науке страсти неж-й» — слеп. щенок, насупл. обиж-й реб-к, размазня. И злюсъ сам на себя, на собств. неуклюж-ть, на сухость обращения, на грубостъ… бывает накричу, скажу «что вы даете мне?», хотя она как раз что надо мне дает… и ничего с собой под-ть не могу — чурбан, су-харь, скотина, «прошу вас принятъ во вним-е», «да», «нет», «благодарю покорно». Кто так подрезал мне язык и почему с т-й настойч-ю хочется бытъ много грубее, чем есть на сам. деле?

Мое общение с Зоей — просто как с товар-м, нет, не с бесполым сущ-м, но ровное, такое же, как с остал-ми бабами на кор-ле. Но, каж-ся, такие вещи чуются мгнов-но, самой кожей, и что-то спрятать невозможно.

Все затмевается работой до поры; обратным ходом до Батума все днюют и ночуют возле раненых и в койку валятся без задних ног, дождавшись смены. Но стоит только на минуту остаться без дела, как сразу остановишь взгляд на Зоином лице, в котором у нее порой творится такая грусть, такая понимающая нежность, такая простота участия, что оторваться невозможно, и это вот ее лицо, все время разное, все время неисчерпаемо одно и то же, уже впечаталось во все, что тебя окружает, — в дно рукомойника, тарелки, в переборку, в угрюмую физиономию Шкирко.

Но только что он ей? Тяжелый, неудобный человек… Порою ему то казалось истиной, что Зоя тяготится им, как тяготится женщина имеющим прозрачное намерение мужчиной, который в ней не вызывает сердечного отклика — как был изначально чужим и ненужным, так навсегда чужим ей и останется, и в то же время ясно, что так просто ей вытолкнуть его, чужого, из своей жизни не удастся: не хочется обидеть, не хочется, чтоб этот, чужой, остался на обочине, плевком, окурком, отбракованным, но и с собой поделать ничего не может; придвинуться, приклеиться, врасти, так, что не отдерешь вовек, к тебе она не хочет — не потому, что ты убог, бездарен, слаб, урод, а потому, что тут от человека не требуют достоинств, качеств, способностей, возможностей и любят человека не за что-то, не за победу, не за силу, не за облик, а только за то, что ты — это ты, не лучший и не худший, а просто не с кем сравнивать, а просто пушинка, несущая семя, опустилась на почву, в чьей сытной ласке приживется, даст росток… в дыхательное горло угодила и расперла: поодиночке — худо, вместе, единой плотью, — воля и покой, что-то такое же по радости и силе, как наступивший коммунизм, как воскрешение из мертвых.

Порой же истиной ему обратное казалось: что Зоя только в сдержанности, в строгости своей ему не отзывается, да и боится сразу отозваться, как будто набирается решимости впустить чужого человека в свою жизнь: естественное дело — этого бояться, да и вообще сейчас не время, сейчас они все, миллионы советских, растворены в стихии долга, и это новое и обязательное качество — самоотдача, долг, — вошедшее в плоть даже самых нерадивых с естественной неумолимостью, сейчас им не дает подумать о себе, и нужен только продых им, отдушина, освобождение из-под каменного гнета, глубокий вдох после конца войны. Что-то мелькало у нее в глазах порой, горячей лаской вспыхивало; нечаянная вдруг улыбка проступала на приоткрывшихся растерянно губах, как будто лишь ему, Камлаеву, предназначавшаяся, и сердце бешено играло, подхлестнутое режущим воспоминанием о сбывшемся, неудержимо совершающемся будущем, затиснутое жестким предчувствием давно прошедшего, разбившегося счастья…

Новый год на «Менгрелии». Двойств-й, странный, дающий смешанное чув-во неуместности и долгожд. рад-ти и как бы сбывшейся надежы. Совершенное неведение о братьях (Саша и Иван, слышите? Пусть вы будете живыми) и ясная и согревающая близость всех здешн. людей, к-е за время наших рейсов сделались родными. На камбузе у нас вино (какой-то «розовый мускат», Шкирко уже разнюхал), говядина, сардины в банках, конфеты, мандарины, а в трюме — мины и снаряды для наших дальнобойн. пушек в Сев-ле. Все наши девушки катают гипсы, стирают бинты и в кратких перер-х наводят марафет: накручивают кудри и делятся друг с дружкой помадой и самоварн. тушью для ресниц, густой, как сапожн вакса: на всех одна жестянка и все плюют в нее по очереди, милые.

Соедин-е неизвестности и крепнущего знания, что перелом в войне неотвратим и близок… Антошин прибежал с газетой, в кот-й списки награжд-х, с криком «сверли, Кам-в, дырочку под Красн. звезду!».

На «Мен-и» много награжд-х орденами и медалями: и сам Ант-н, получив-й в бою перелом лев. кисти, и наш начсан Мордв-в, и Борз-н, кот-й много раз нас выводил из разн. передряг — всего 24 хорошо ра-ботав-х и воев-х чел-ка.

6

Что нужно, чтобы стать дедом? Трижды гореть, дважды быть вспоротым. Дождаться известий о гибели братьев на фронте: Ивана, рядового 1154-К стрелкового полка, — в 42-м году возле деревни Мосолово под Смоленском, и Александра, лейтенанта, комвзвода, оттрубившего два года рядовым, — зимой 43-го года под Вязьмой. Неоднократно ассистировать известному нейрохирургу Подольному С. Я. — начав с образования трепанационных окон ручной фрезой, косых пропилов мартелевским резцом, поленовских модификаций арбалетного разреза, на живом мозге обучаться опорожнению раневых каналов при проникающих ранениях, изобрести крючок Камлаева для проведения лигатур при перевязке затылочного синуса. Так и не научиться плавать, так и не утонуть, прыгнув с кормы пробитой, уходящей под воду «Менгрелии». С усмешкой говорить потом: «оно не тонет».

Оставить позади жестокий ужас твари, которую швырнули в море и вдавили, будто одним ведром в другое, в глубину, — быть вынутым, прибитым к берегу лишь для того, чтобы попасть в полымя из огня, сменить бездонную могилу глубины на погребение заживо. Спуститься под землю, провести в Инкермановских штольнях три месяца, под многолоктевой толщей гранита и базальта, пока чудовищные пушки и бомбовозы армии Манштейна будут расшатывать, дробить, срывать по миллиметру эти скалы, пережившие геологические вечности, эпохи мировых потопов, ледников… — пытаясь жалким инструментом взлома совладать с природной мощью, с неизменностью тысячелетнего ландшафта.

Свыкаться с мыслью о подвижности, чувствительности недр, о том, что каждое мгновение под бомбежкой могут прийти в движении сотни тонн породы и завалить, распялить, размолоть тебя, расплющить — мир сократится до тебя, до точки, до отрицательной вообще величины. Ввиду недостачи пресной воды лакать до рыжка, до изжоги шампанское (вода для раненых, шипучки — хоть залейся, «аристократы мы», смеются краснофлотцы, поскрипывая каменной пылью на зубах; однажды шли, углубились в туннель, как вдруг накрыло в отдалении, содрогнуло ударом свыше скальную породу, и странный звук пришел издалека — как будто лопнул под ногой ощерившийся лед, как будто прорвалась сквозь скальную преграду подземная река, и вдруг запела, забурлила, пьянящим зверем прыгнула в колени, сшибая с ног, шипучая вода — дребездофоня и отплясывая толстыми бутылками из старых царских винных погребов).

Под гнетом недр, под монолитом тишины услышать явственно вдруг пение земли, почуять медленную радость подчинения этой мертвой силе, торжество перехода в состав неорганики. Спасать себя от этого оцепенения, от вымывания личности вседневной работой — при прерывистом свете горящих вполнакала ламп (ток подается с двигателя трактора, стоящего у выхода из штольни). Сквозь гулкий гул, порабощающий, всевластный, сквозь тучное немое пение породы все время слышать — как преобладающий над прочими приказ — дыхание живого, противного пустому пению недр, подавленные стоны сотен раненых, загубленные вздохи, режущие всхрипы, несвязное глухое бормотание… спрессованный из сотен неповторимых голосов и тембров сложносоставный бередящий колоссальный шум (сам воздух под сводами каменной залы дрожит и жирно истекает чистым веществом бессилия и боли, неверия, что никто по-матерински не поможет; красноармейцы, краснофлотцы лежат на двухъярусных нарах друг к другу впритык, так что озноб, проникший в члены одного, передается, переносится к другому — будто трясется и стучит зубами одно сплошное многосот-головое израненное тело русского бойца).