Проводник в бездну

— Где это ты? — Гриша поднял тряпку.

— Где? — усмехнулся Митька. — Нашёл. — А немного погодя таинственно: — От парабеллума.

— Ну?

— Вот тебе и ну!.. — И подковырнул: — Моя же мать сапог не прячет.

— А что это такое парабе…

— Ну, наган, большой, тяжёлый. У Сашка такой, разве не видел у того фашиста с перевязанной рукой? И Мыколай по нашим из парабеллума стрелял… Нам бы найти где-нибудь!

— А зачем он тебе тот парабе… ну наган немецкий?

— Как зачем? Яремченко передали бы. Для партизан.

Гриша немного обиженно — он сидел без сапог и почитывал книгу о травах, а Митька в это время патроны для парабе… ну, нагана собирал, — произнёс:

— Что — пойдём?

— Ку-да?

— В лес.

— А я разве что? Пойдём!..

Когда уже вышли за село, Гриша вдруг остановился, испуганно оглянулся на Таранивку.

— Мама ведь не знает, куда я пошёл.

— Эх ты, маменькин сыночек! Мама не знает, — передразнил Митька. — Возвращайся, я сам пойду. А то, чего доброго, и мне перепадёт на орехи.

Митька явно же насмехался над своим дружком. Гриша толкнул его в спину, и они двинулись дальше.

Вот лесная поляна, усеянная всякими ржавыми железками. И патронов здесь немало. Видать, шёл бой кровавый…

Митька и Гриша быстро наполнили свои глубокие карманы холодноватыми патронами. В глубине леса наткнулись на бывший склад боеприпасов. И тут нашлась пожива — барабан от нагана.

Солнце уже садилось, когда мальчишки не спеша выбирались из леса с оттопыренными карманами. Там позвякивали патроны. Но друзья были разочарованы — ни винтовки, ни пистолета, ни гранаты им не посчастливилось найти. Единственно стоящая находка — барабан от нагана.

— Митька, может, посидим? — обратился к дружку Гриша.

— Давай, — согласился Митька.

Присели под высоким ветвистым дубом. Тихо шуршали жухлые листья, скрипели на осеннем сыром ветру ветви. И в то шуршание, в тот скрип вдруг вплёлся другой звук. Первым услышал его Митька, Поднял голову, насторожился. Прислушался и Гриша.

Высоко в бледно-голубом небе торжественно плыл самолёт. Но вот он будто споткнулся, резко нырнул вниз. В закатном солнце ярко блеснули пятиконечные звёзды на крыльях, красные, как звёздочка, подаренная лейтенантом.

— Гриша, наш! — У Митьки даже дух захватило. — Точно, наш!

— Наш, — изумлённо подтвердил Гриша.

— Гляди, гляди, что он делает!

Самолёт действительно вёл себя странно. Выровнялся, сделал круг над селом, и вдруг из него вылетели, будто белые голуби, маленькие белые пятнышки. Самолёт сыпал их и сыпал, пока, прогрохотав моторами над мальчишками, не исчез за далёкими лесами.

— Прокламации! — догадался Митька, и лицо его прояснилось. — Нам прокламации! Вот здорово!..

— Такое скажешь — прокламации. Листовки! — поправил Гриша.

— Пусть будут листовки, — охотно согласился Митька.

Мальчишки бросились на поиски. Да где там! На земле не было видно ни одной листовки. А тут начали срываться снежинки. Побелело небо, деревья, дорога.

Мальчишки перетряхивали кусты, качали гибкие берёзки, переворачивали пушистую лиственную постель. Всё напрасно. Усталые, опечаленные, стали под калиной, Митька сорвал красную гроздь, подал товарищу.

— Щипай!

Сам потянулся за другой. А там, зацепившись за ветку, трепетала на ветру белая бумажка.

— Гриша, есть!..

Обычный листик бумаги… Э нет, не обычный! Ведь этот листик послан со свободной земли, оттуда, где нет налыгачей и лаитухов, нет свастики на повязках и знамёнах, где не слышно: «Матка, яйка, курка. Пиф-паф! ь

Гриша впился глазами в белую бумажку. Как в ней хорошо написано!.. И всё-всё про край их порабощённый, про землю украинскую, землю-страдалицу, пылающую в огне. Будто тот, кто писал, был у них в

Таранивке, видел, как фашисты свалили памятник, как кулаков и конокрадов старостами назначали, как грабили народ, забирали не только «курки и яйка», а и таранивцев хватали — активистов, комсомольцев…

— Ну что ты губами шевелишь? — подпрыгивает Митька. — Читай вслух!

Гриша оглядывается вокруг. Но кто может быть на лесной поляне в вечернюю пору, да ещё в такое неспокойное время?

— Читай, Гриша, читай! Что там пишут?

И показалось мальчишкам, когда начал читать листовку Гриша, что это к ним обращается Родина, к Грише и Митьке.

«Сын, брат, дорогой товарищ мой! Не жалей ничего для победы! Народный мститель, закалённый в боях, слава тебе!»

Мальчишки переглянулись. Ясно — слава таким, как Швыдак Михаил, как седой командир, как Антон Степанович, как Крутько. Они и вправду уже закалены в боях. Эшелоны пускают под откос, немецкие комендатуры громят. Хотя Крутько и хвастун, но об эшелонах и комендатурах говорил всё-таки правду. И с Большой землёй у них прямая связь: недавно радистка спустилась на парашюте с рацией. Может, и не стоило бы Крутько говорить такое мальчишкам… Радистка на парашюте… Вот здорово! Интересно было бы увидеть, как спускалась она в лес, как передавала сводку из леса, может, даже в самую Москву!.. Вот здорово!

Гриша осторожно свернул листовку, спрятал в пришитый карман-тайничок, где лежала красноармейская звёздочка.

— Побежали к Ольге Васильевне!

На пороге их встретила Олина мать. Она смотрела на мальчишек невидящими воспалёнными глазами. И едва стояла на ногах. Если бы не держалась за косяк двери, упала бы.

— Чего вам, дети? — прошелестела одними сухими губами.

— Мы — к Ольге Васильевне…

— Нету Оли… Повели, проклятые…

— Кто?! — разом вскрикнули мальчишки.

Тяжёлым печальным взглядом скользнула женщина по мальчишкам: разве не знаете, кто теперь водит людей, кто вершит суд-расправу?

Молчат мальчишки: не знают, что и сказать женщине, что посоветовать. А у той прорвались слёзы.

— Дезертир Мыколай да ворюга Кирилл Лантух подлюк тех привели. Забрали… Босую повели, как стояла… — Олина мать припала лицом к двери и зарыдала. — Ой боже ж мой, что же теперь будет с моей кровинкой?..

— Не плачьте, тётя, — сказал Гриша. — Подержат и отпустят.