Провокатор
Шрифт:
Она его любила, она жила надеждой, что времена, когда все ищут черную кошку в темной комнате, а комната к тому же и пустая, закончатся. Но время продолжало раскачивать чугунный чудовищный маховик пролетарского принуждения.
– Ты знаешь, - проговорила Зинаида, - это даже не страшно. Это нельзя передать словами. Мы были у зала суда. Нас организовали туда. Мы попали в круговорот, в месиво, и кости твои хрустят, и лица, лица, лица. И все требуют смерти. Смерти! И лица одухотворенные, ты понимаешь, прекрасные лица. Такие, как на твоих спектаклях!
– Зинаида!
– Прости. Мне показалось: схожу с ума. Как все они. Одна
– Сталинская моча на лицах, тайно подумала она. И сказала: - Кошмарный сон.
– Это не сон, - ответил М.
– Все будет хорошо, родной?
– говорила и не верила тому, что говорит.
– И с этим доносом разберутся? Почему с нами будет плохо? С нами не будет плохо. Ты веришь?
– Верю. Я как никто верю!
– И, подхватившись с кресла, стремительно направился к сцене.
– Вер-р-рю! Всем!!! Начинаем генер-р-ральную! Чер-р-рт! Почему не начинаем генеральную?.. Всем готовность!.. Я жду!
– И шел к сцене и думал: "Во что же я верю? Верю ли я, что Сталин - это Ленин сегодня? Верю ли величайшему человеку современности? Верю ли в его гениальность? Так верю ли я или не верю?
– спрашивал себя М. и поднимался на сцену.
– Боюсь, моя беда в том, что себе верю куда больше, чем малорослому божку, меченному мингрельской оспой".
Преступник был тщедушен, рассеян и улыбался залу приветливой улыбкой идиота. Я выслушал обвинения, которые ему инкриминировали, и мне стало дурно - я не верил своим статистским ушам: этот полуголодный ребенок, эта склизкая поросль, это сиповатое недоумение, рахитичное исчадие, этот случайный хлюп суки-судьбы совершил такое чудовищное преступление, что поверить в подобное не было никакой здравой возможности.
– Кулешов, - сказал судья, - вы согласны с заключительным обвинением?
– Согласен, - послушно ответил обвиняемый.
Сам я человек равнодушный и без должного уважения отношусь к проблемам социума. Меня волнуют собственные проблемы. И поэтому ненавижу, когда меня отвлекают по чепухе.
Правда, однажды, каюсь, позволил себе вычуру: трудиться в государственном учреждении по культуре. Более глупое занятие, как каждый день приходить туда, в это скопище бюрократических рыл, трудно было придумать. И главное, нельзя было опаздывать. Руководство кроило трагическую рожу и тукало по часам, словно все мы были заложниками и опаздывали на собственную казнь. Потом начиналась летучка - и эта еб'летучка продолжалась часами, вечность она, блядь, продолжалась!
– Что же это такое, товарищи?
– возмущался начальник управления Поцгородинский.
– Почему не посещаете театры? Это наша прямая обязанность. Вчера я, например, смотрел удивительный спектакль. Замечательный. Потрясающий. У меня комок в горле от увиденного. Я ночь не спал, у меня до сих пор душевное равновесие смещено.
– А будьте так добры, что же вы увидели?
– вытягивал в изумлении минетные губки женский состав управления.
– Я видел такое, - отвечал небритый театролюб, - я видел спектакль по пьесе в стихах. Пьеса написана на основании реальных фактов биографии старшего сына Сталина. В пьесу включены документы, материалы из архивов гестапо и концлагерей, в которых содержался Яков Джугашвили.
– Что вы говорите?
– удивлялся первый лизоблюд управления, нечистоплотный Колозюк.
– Да-да, - отвечали
ему и всем нам, - в 1934 году Яков Джугашвили, поссорившись с отцом, приезжает...И тут влезал я:
– Извините, а почему сын с отцом поссорились? Не потому ли, что Яков, как утверждают, наставлял контрреволюционные рога папочке вместе с его же женой Надечкой Аллилуевой?
После такого провокационного вопроса в кабинете возникла и повисла, как покойник на веревке, мертвая тишина. Все присутствующие принялись стыдливо любоваться отечественной обувью на своих и чужих ногах. Только от вида этой еб'обувки возникало однозначное желание удавиться.
– Товарищи, - поднялась Савввина, профсоюзный лидер, фамилия которой именно так и писалась, с тремя буквами "в".
– Товарищи, руководствуясь историческими решениями последнего партийного съезда, единодушно поддерживающего политику партии и правительства, руководимых выдающимся деятелем Коммунистической партии Советского Союза, внесшим большой личный вклад...
– Можно выйти?
– не выдержал я.
– Вот-вот, товарищи, - сказала Савввина.
– Товарищ Александров, да какой он после всего мне товарищ?.. Так вот, наша профсоюзная организация отметает его грязные домыслы и выражает ему недоверие. Мне стыдно, что я с вами в одном коллективе!..
– А я вообще... вообще... отказываюсь с ним дышать одним воздухом!..
– истерично вскричала крупная девица Белякова и вся в слезах выбежала вон.
– Коллектив вас отторгает, Александров, - широко улыбнулся начальник управления.
– Я полностью поддерживаю товарища Савввину в том, что, руководствуясь историческими решениями...
– Мне бы в уборную, - снова выступил я.
– Во-о-о-он!
– затопало ногами руководство.
– Мерзавец!
– А где культура, блядь, речи?
– Во-о-он, сволочь!!!
Я пожимаю плечами и отправляюсь в кабинетик. Там я тружусь на ниве культуры. Вместе со мной работает истеричная, но удобная Белякова. Она стоит у окна и переживает. Я закрываю дверь на ключ и предлагаю:
– Ну что, давай потрахаемся напоследок? От всей души.
– Давай, - говорит Белякова и, задирая платье, привычно ложится жирным животом на стол.
На ней были кумачовые трусы. Я хныкнул и принялся стаскивать с увесистой жопы флажок непорочности.
– И, руководствуясь историческими решениями, - сказал, глядя на девичьи ягодицы: они были кочковаты и в их глубине хлюпала западня, поросшая рыжеватым мхом вожделения, - мы запихнемся в счастливое будущее...
– Мы будем дышать в унисон, - проговорила восторженная дура.
– Вот именно! Дыши глубже!
– А-а-а-а-а! Не туда!
– Туда, милочка, туда, - был решителен и стоек.
– Больно-о-о!
– Терпи! За все надо платить. Тем более за предательство.
– Ау-ау-ау-ау-ау!..
...Теперь я работаю на литературных договорах. Меня кормит моя же жена О. Александрова. Если ей это надоест и она меня бросит, то я умру с голоду.
во дворе Кулешова били - он был самый слабый и чахоточный, истомленный голодом. У бабки пенсия вышла маленькая, на один вздох, - и Кулешову, семи лет от роду, приходилось приворовывать, чтобы жить. И не умереть. Когда попадался и когда за такое безобразное дело его калечили, не плакал - сжимался в комок.
(Комок в горле? Или как, диспетчеры чужих судеб в бронированных, лакированных автокатафалках?)